Александр Дюма - Прусский террор

У нас, жителей той Галлии, что задала столько работы Цезарю, так ярко выражена индивидуальность и такая своеобразная внешность, что, как бы далеко от нашей страны нас ни встретить, пешими ли, верхом ли, в дороге или на отдыхе, тот, кто нас увидит, тотчас же воскликнет:

— Смотри! Вон француз!

Помню, как семь-восемь лет тому назад мне пришлось заехать в Мангейм, город, где раньше пяти часов вечера не встретишь на улице ни одной живой души. Помню, я заблудился там и, разыскивая хоть кого-нибудь, у кого можно было бы спросить дорогу, увидел одетого по-домашнему господина: он стоял и курил сигару у окна в нижнем этаже.

От того места, где я был, до его окна было что-то около двухсот — трехсот шагов, то есть целая пробежка для уже уставшего человека. Но, оглядевшись и увидев, что вокруг совершенно никого не было, я решил пойти и навести справки у единственного указательного столба, который мог мне их дать. Я находился на одной стороне улицы, а господин с сигарой — на другой, поэтому я перешел улицу наискось, стараясь оказаться к нему поближе; по мере того как я подходил, стали видны черты его лица.

Это был мужчина лет тридцати пяти — сорока. В то мгновение, когда я стал пересекать улицу, его взгляд остановился на мне, так же как мой — на нем. Пока я продвигался вперед, улыбка на его лице становилась все явственнее и выглядела она такой искренней, что со своей стороны я не смог воспротивиться самому себе и тоже улыбнулся.

Подойдя на расстояние, позволявшее мне заговорить, я открыл было рот, чтобы попросить его указать мне дорогу, но, прежде чем я успел произнести хотя бы один слог, он сказал:

— Не стоит меня спрашивать, я такой же француз, как и вы, и знаю не более вас.

Затем, отступив в глубину комнаты, он позвонил. Появился слуга.

— Ты говоришь по-французски? — спросил он его.

— Да, ваша милость.

— Так вот этот господин заблудился, скажи ему, куда идти.

Я скачал слуге, куда мне нужно было попасть, и гот объяснил псе, что меня интересовало.

Когда он закончил объяснения, а я его поблагодарил, мне захотелось выразить признательность своему соотечественнику, но он прервал меня:

— Извините, вам обязательно нужно куда-то пойти?

— Вовсе нет.

— Где вы собираетесь обедать?

— За табльдотом.

— У вас в гостинице есть французы?

— Ни одного.

— Ну тогда пообедаем вместе.

— Где?

— Ничего не знаю, где хотите, но только вместе. Иоганн, скажи моему дяде, что я встретил соотечественника и обедаю вместе с ним.

Затем, выпрыгнув прямо в окно, он сказал:

— Я только вчера приехал, и без вас наверняка умирал бы со скуки весь сегодняшний вечер.

Мы вместе пошли обедать, и в памяти моей сохранилось приятное воспоминание о том, как мне удалось спасти жизнь человеку, охваченному немецкой хандрой, у которой перед английским сплином есть то преимущество, что она щадит местных жителей и докучает только иностранцам.

И его, и меня мигом признали за французов еще до того, как мы произнесли хотя бы слово.

Теперь то же самое случилось и с Бенедиктом: едва г-н Бодемайер заметил его, он обратил к нему любезную улыбку и протянул ему руку.

При виде такого проявления любезности, Бенедикт прошел сам три четверти разделявшего их расстояния. Оба они обменялись обычными словами вежливости, затем г-н Бодемайер, будучи жаждущим новостей журналистом, спросил у Бенедикта, откуда он приехал.

Когда он узнал, что наш художник выехал из Берлина всего только в шесть часов утра, тут же, конечно, понадобилось, чтобы он рассказал ему обо всех волнениях в городе, о которых здесь знали только по телеграфным сообщениям, также как и о покушении на графа Эдмунда.

Хотя вся интересовавшая г-на Бодемайера история произошла не более чем в двадцати шагах от Бенедикта, он о ней мог рассказать только то, что знали все: он слышал все пять выстрелов из револьвера, он видел, как два человека дрались и при этом катались в пыли, а затем один из них встал и отдал другого в руки прусских офицеров. В эту самую минуту, опасаясь, что всеобщее внимание, отвлекаясь так вовремя, вновь обратится на нею, он бросился внутрь кафе, выбрался из него с другой стороны, что выходила на Береннпрассе, и добрался до французского посольства.

Ему известно было также, и мы об этом уже говорили, что убийцу допросили, что тот поз пел на графа тяжелые и самые ужасные обвинения, но обвинения эти, исходившие из уст сына человека, изгнанного из страны в 1848 году, не имели ровным счетом никакой цены, какую могли бы приобрести в устах кого-нибудь другого.

— Так вот, — сказал г-н Бодемайер, — мы из восьмичасовых утренних сообщений знаем немного больше, чем вы. У Блинда был маленький перочинный ножик, его лезвием он несколько раз пытался перерезать себе горло. Познали врача, тот перевязал ему раны и признал их легкими. Но, — добавил г-н Бодемайер, — вот «Крестовая газета» еще только должна появиться, и, так как она вышла уже сегодня, в восемь утра, у нас будут сведения о том, что там произошло ночью.

В эти самые минуты продавцы газет, пробегая по улице, закричали: «Kreuz Zeitung!», и их стали подзывать со всех сторон. Ганновер был возбужден почти так же, как и накануне Берлин. Бедное маленькое королевство уже чувствовало себя наполовину в пасти у змея.

Бенедикт сделал знак, и один из продавцов газет подбежал и за три крейцера продал ему экземпляр «Крестовой газеты».

— Кстати, — сказал Бенедикт главному редактору «Новой ганноверской газеты», — да будет вам известно, что вы обедаете со мною и полковником Андерсоном, что у нас отдельный кабинет и мы сможем вдоволь побеседовать о политике. Да и услуга, о которой я намерен вас просить, не из тех, что обсуждают за табльдотом.

В эту минуту к ним подошел полковник Андерсон. Он уже успел просмотреть свой экземпляр газеты. Бодемайер и он знали друг друга в лицо, так как они встречались за табльдотом. Бенедикт представил их друг другу.

— Знаете, — сказал полковник, — хотя врач заявил, что раны у Блинда были несерьезны, тот умер к пяти часам утра. Один ганноверский офицер, выехавший из Берлина в одиннадцать часов, рассказал, что в четыре часа утра какой-то человек, в просторном плаще и в широкополой шляпе с опущенными полями пришел в тюрьму, имея при себе приказ свыше, разрешавший ему поговорить с заключенным. Его провели в камеру. Блинд был в смирительной рубашке. Что там произошло между ними — неизвестно, но, когда в восемь часов утра вошли к Блинду в камеру, его нашли мертвым. Вызнанный к трупу врач заявил, что смерть наступила примерно за четыре часа до этого, то есть в то время, когда таинственный посетитель вышел из камеры.