Владимир Нефф - Прекрасная чародейка

— Не прямой, а кривой!

— У треугольника три стороны!

— У треугольника три стороны, — согласились слушатели.

Тем временем Петру удалось подобрать нужный ключ, он отпер железную дверь узилища и крикнул:

— Ратценхофер! Где бургомистр Ратценхофер? Нет ли его среди вас?

Петр не исключал, что шведские гвардейцы, незнакомые с местными отношениями, могли ввергнуть и бургомистра в обычную темницу.

— Слава Разуму, Правде и Справедливости, слава постулату «Все едино есть»! — взгремел в темноте Медард. — Если не ошибаюсь, нам дарована несказанная радость и честь — сам Учитель, Петер Кукан фон Кукан, почтил посещением верных своих овечек! Возрадуемся, братья!

— Возрадуемся! — грянул хор.

— Конец одиночеству и блужданиям! — возглашал дальше Медард. — Учитель нашел путь к нам, дабы протянуть нам свою твердую руку и вести нас, он несет нам в дар мудрость свою, дабы вывести нас из любых заблуждений!

— Из любых заблуждений!..

— Ну, хватит! — крикнул Петр. — Я задал вам ясный, вразумительный и простой вопрос, а вы отвечаете мне ослиным ревом. Повторяю: где бургомистр Ратценхофер? Не знаете, где его заперли?

— Господин бургомистр здесь, у нас, — помолчав, ответствовал Медард. — К сожалению, господин бургомистр не смог присоединиться к нашему, как вы, Учитель, сказали, ослиному реву, ибо не понял его значения и смысла и, лишенный поддержки, которую мы, ваши ученики и последователи, черпаем с помощью упомянутого ослиного рева из благословенных источников Всеобщей Истины, к которой вы нас привели, он поддался малодушию и умер смертью. Мы же, Учитель, без еды и сна, проведшие здесь уже день и ночь, живы и здравы благодаря этому самому ослиному реву. Господин бургомистр провел в этой темнице, по моему приблизительному подсчету, никак не более пяти или шести часов и, оставив всякую надежду, оказался — прибегаю к поэтической метафоре, но отнюдь не к утверждению вульгарной веры в загробную жизнь, — у самых врат ада. Напрасно старался я ободрить его изложением ваших идей, Учитель, то есть основных принципов вашего учения, не признающего Бога, и освежить его упадающий дух повествованием о подвиге вашего отца Янека Кукан фон Кукана.

Сделав небольшую паузу, Медард продолжал печальный рассказ:

— Господин бургомистр, правда, не опровергал мои выводы и вообще воздерживался от каких-либо высказываний согласия, и у меня складывалось довольно тягостное впечатление, что говорю я в пустоту; он же только оплакивал гибель родного города и проклинал предательство шведского короля. Потом он совсем замолк, и мы перестали им заниматься, а в конце концов один из братьев нечаянно наступил на его мертвое тело. Следует опасаться, что смерть его была добровольной, и утопился он умышленно.

— Как можно утопиться в горящем доме? — не понял Петр.

— Подойдите ближе, Учитель, — предложил Медард, — и вы убедитесь, что в этом негостеприимном помещении нетрудно утонуть.

Петр перешагнул через высокий каменный порог в темницу и увидел, что веритарии стоят по колено в воде.

Дело в том, что воздух поступал в подземелье через трубы длиною всего в полтораста футов, по нашему счету — в неполные полкилометра; от Старого рынка эти трубы шли на восток и выходили на берег Малой Эльбы, напротив Песчаного острова. Простое устройство, снабжающее воздухом, делало подземелье независимым от всего, что происходит на поверхности земли, и оказалось спасительным, когда горела ратуша; но оно же представляло другую опасность: когда уровень воды в реке поднимался выше обычного — что случалось у такой беспокойной и нервной реки, как Эльба, не только в весеннее половодье, — некоторые части подземелья затоплялись, чаще всего обширная подвальная тюрьма под названием Танталова камера; Танталова потому, что люди, брошенные сюда, предпочитали мучиться жаждой, лишь бы не пить воды, в которой стояли, ибо вода эта была грязная и засоренная всякой гадостью. Легко было представить себе, как невыносимо страдал почтенный, пожилой, богатый, а следовательно, изнеженный бургомистр, когда, по произволу шведского администратора и озверевших гвардейцев, был брошен в эту сточную канаву, в темноту, к людям, которых не мог не счесть сумасшедшими, меж тем как его любимый город ложился в прах и пепел. Так невыносимо должен был он страдать, что, чем терпеть такое унижение, предпочел бухнуться с головой в воду и тем положить конец своим мукам.

Петр облегчил участь членов секты, созданной им невольно, открыв дверь из Танталовой камеры — теперь они могли устроиться в сухом месте, на ступенях лестницы, с которой сам он проделал такой головоломный спуск, и спокойно ждать, пока пожар пожрет сам себя. Но, когда они карабкались по ступеням, громко восхваляя Учителя, горящее здание содрогнулось до основания от ужасающего взрыва, свод подземелья над их головами расселся, и в эту огненную щель во мрак Танталовой камеры ворвались языки адского пламени. То, несомненно, взорвался склад боеприпасов — событие, которое некий художник-гравер, столь же умелый, как и аккуратный, изобразил в виде столба пламени и дыма, в котором мелькают жалкие фигурки людей, подброшенных взрывной волной. Счастье еще, что у защитников города оставалось мало боевых средств, особенно пороха. И все же разрушения, причиненные этим взрывом, были так ужасны, что когда огненная прорва раскрылась над их головами и в нее лавиной хлынули раскаленные массы, веритарии мгновенно утратили всякое искусственно поддерживаемое мужество и, следуя примеру Медарда, который заверещал так, будто раскаленный пепел высыпался ему прямо на голову, завыли в страхе и начали кусать, бить, царапать друг друга. Один лишь Петр, привыкший к ужасам критических ситуаций и даже — упомянем вскользь одно его давнее высказывание — по-своему любивший их, не потерял присутствия духа и, как всегда, повел себя превосходно. Прижавшись к холодной стенке, чтоб уклониться от сыпавшейся сверху огненной массы, он крикнул изо всех сил, перекрывая и вой обезумевших веритариев, и грохот падающих камней:

— В году двенадцать месяцев!

Этот выкрик, по бесспорной истинности своей вполне отвечавший смыслу Всеобщей Истины, потерялся в шуме, но Петр не сдался и принялся кричать в гул и грохот:

— Кони жрут овес!

— Кони жрут овес, — откликнулся голос Медарда: заметив, что Петр взял руководство на себя, он преодолел свой страх и поспешил подбавить свою горстку зерна в жернова.

— У обезьяны четыре руки! — крикнул Петр.

— У обезьяны четыре руки, — отозвались уже несколько веритариев, сгрудившихся на ступеньках поодаль.

А вскоре и вся община спокойно и с достоинством стала повторять максимы, оглашаемые Петром при ассистенции Медарда, и максимы эти постепенно приобретали глубину и смысл: