Владимир Нефф - У королев не бывает ног

— Ну? — произнесла принцесса, поднимая ту самую головку, из которой Петр задумал вышибить привычку к зазнайству. — Я слушаю.

— Ладно, слушайте, принцесса, — сказал Петр с любезной улыбкой. — Только у меня нет ни малейшей охоты и желания рисковать свободой и жизнью оттого лишь, что вам захотелось разогнать скуку и ощутить, как по телу бегают мурашки. Нет, нет, ничего подобного не будет, principessina mia; разумеется, если глядеть с высоты добрых страмбских традиций, моя шея не имеет ни малейшей цены, однако другой у меня нет, а эта лично для меня так важна и удобна, что мне даже в голову не придет подставлять ее инквизиции ради вашей потехи.

Румянец, покрывавший щеки принцессы, сделался еще гуще, и ее розовые губки раскрылись в непритворном изумлении.

— Но это, по-моему, уже просто невозможно, — прошептала она. — Как вы со мной разговариваете? Да помните ли вы, кто я?

Темп сальтареллы начал убыстряться: maitre des ceremonies, разгоряченный, кружил меж расшалившимися парочками, подобными мотылькам, и отбивал такт своей окрыленной тростью, восклицая:

— Vivace! Vivace! [68]

— По-моему, я не забыл, кто вы такая, принцесса, — отозвался Петр. — Ребенком вы отрывали жучкам ножки, а теперь вам захотелось позабавиться поосновательнее и позлее. Вы — существо избалованное и пресытившееся, потому что до сих пор никто не давал вам отпора, все перед вами лишь гнули спины. Ну так не удивляйтесь — если уж я отважился выстрелить в capitano di giustizia, чтоб спасти жизнь своему другу…

При звуке этого слова на лице принцессы появилась странная кривая ухмылка.

— И если уж я рискнул высказать сомнения насчет существования Господа Бога — отчего бы я стал смущаться вас и побоялся высказать напрямик все, что думаю? Вы пожелали услышать от меня ересь — пожалуйста, как угодно, е servito, я исполню ваше желание куда более полно, чем вы того ожидали; даже если бы я высказал самую дерзкую ересь о папе римском, все равно это ошеломит вас далеко не так, как если я искренними словами коснусь именно вашей персоны.

— Короче говоря, вы герой, — враждебно произнесла принцесса, — совершенный, как и во всем.

Теперь пора, мелькнуло в голове у Петра. Теперь или никогда.

— Ладно, пусть я герой, если это вам угодно, — отозвался он, — но, наверное, не совершенный, ибо в соответствии с определением, которое я недавно процитировал, — чтобы казаться совершенным, геройство должно быть свободно ото всяких сомнений, эмоций, ослабляющих мысль и волю. В состоянии ли вы без улыбки вообразить себе ужасный облик совершенного героя, — каким его нарисовал нам Верроккьо и каким мы его представляем по бесчисленным копиям и изображениям, — искаженным сладостной любовной мукой? Я не в состоянии. Совершенный герой должен действовать напрямик, безоглядно идти, преследовать свою геройскую цель, он не смеет позволить себе безумную роскошь влюбиться, чему поддался я.

— Смотрите-ка, синьор, оказывается, влюблен, — холодно и насмешливо заметила принцесса. — В кого же это?

— Зачем вы спрашиваете, ведь вам слишком хорошо известно, что я без памяти влюблен в вас?! Да, принцесса Изотта, вы суетны и пресыщены, но это не в силах помешать и не помешает мне любить вас так же, как я люблю риск, опасность, запретные игры и предельные, страшные минуты, когда речь идет о жизни и смерти. Вы, Изотта, — принцесса, а я — бедняк, авантюрист и бродяга, титулы мои arbiter linguae latinae и rhetoricae свидетельствуют только о том, что вашему отцу, который наградил меня ими, чувства юмора не занимать. Значит, вы для меня недосягаемы, как солнце, и иллюзорны, как голос, возвращенный эхом, когда он уже отзвучал, а я за этой недостижимостью и иллюзией шел из далекой, вам абсолютно неведомой чужой земли, отмахал тысячи миль, преодолел тысячи препятствий, чтобы теперь, достигнув цели, воскликнуть с горьким смехом: и на что ты осмелился поднять взгляд, Петр Кукан?

— Еще быстрее! Un poco piu presto! Un poco piu presto! — восклицал в экстазе maitre des ceremonies, обращая очи к ангелам, украшающим потолок; по восхищенному выражению его лица можно было судить, что то, что сейчас разыграется в Sala degli Angeli, — не обыкновенное начало банального придворного праздника, но нечто совершенно исключительное, до сих пор никогда не происходившее и самими небесами благословляемое. Легкая упоительная мелодия сальтареллы уже основательно растопила лед и проникла танцующим в кровь, словно вино, разожгла огнем их лица, так что теперь им представлялось, будто мир прелестен, а жизнь исполнена блаженства, и все, что совершается, совершается в ритме сальтареллы, все хорошо и все в полном порядке, потому что нет ничего приятнее и желаннее, чем танцевать сальтареллу. Танец не прекращался, и никто не заметил, как герцог с герцогиней покинули круг и направились к своему возвышению, при этом герцог, находясь в добром расположении духа, остужал разгоряченное лицо веером, который попросил у герцогини-жены. Петр тоже был опьянен сальтареллой и, по правде сказать, далек от того, чтобы с горьким смехом упрекать себя за тот «взгляд», который он, по собственному выражению, «осмелился поднять», и все ему представлялось легким и доступным, словно в блаженном сне. Мотив легкости и доступности настойчиво овладевал его мыслью, и он включил его в поток своих дальнейших словоизлияний:

— Да, да, именно, на что ты отважился поднять взгляд, задаю я себе вопрос, и, однако, сама легкость, с какой я поверяю вам свое чувство, свидетельствует, что вопрос этот, продиктованный разумом, неискренен и фальшив, ибо все, что естественно, — совершенно и легко, и из этого я рискнул сделать вывод, будто все, что легко, есть и верно, и правильно.

— Превосходно, вот это мне нравится, — согласилась принцесса. — Тут я угадываю теоремы своих наставников: если А равно В, а В равно С, то и А равняется С. Образцовый и достойный похвалы пример того, как объясняться в любви с помощью Аристотелевых силлогизмов.

— Аристотель не выдумывал этих силлогизмов, но выводил их из жизни природы, — парировал Петр. — А я, принцесса, изъясняюсь в своей любви с такой же легкостью, с какой птица взлетает над лесами или с какой горячий источник бьет из земли. Я не случайно, а умышленно привел эти два сравнения, потому что любовь, Изотта, это не рядовое явление, но сверхъестественное, любовь — это сама реальность, ибо в ней полнее и увлекательнее всего соединяется начало света, коему мы с радостью подчиняемся, и начало тьмы, что повергает нас в ужас; она возникает в неведомых глубинах и на небесах, из впечатлений, ясных и внятных, и из таинственных порождений души. Впервые в жизни, Изотта, я ощущаю, что такое любовь, и вдруг разом узнаю о ней все, потому что любовь не поддается изучению, любовь не исследуют, любовь воспринимают непосредственно, как красоту, она не подвластна разуму, она выше, чем разум, мы и любовь тождественны лишь в той мере, в какой влюбленный имеет право сказать: «Любовь — это я сам, и каждый, кто любит, — это любовь». Я люблю вас, Изотта, и молю, верьте мне так, как вы верите звону колокольцев стада, возвращающегося с пастбища, жужжанию золотистых пчел, неслышному шагу лани, идущей на водопой, или же тому, что над нами раскинулся небосвод, а Земля держит наши шаги, или тому, что вы женщина, а я мужчина…