Стенли Уаймэн - Красная кокарда

— Растопчите его! — безжалостно скомандовал маркиз.

Она побледнела, как полотно, и не двигалась с места.

— Растопчите его!

Не отводя от него глаз, она выставила вперед ногу и коснулась трехцветного банта.

— Благодарю вас. Теперь вы можете идти, — промолвил маркиз.

Не глядя на нас, она бросилась в дом, закрыв лицо руками. Маленькая ее фигурка вздрагивала от рыданий, громко раздававшихся в неподвижном воздухе.

Вся эта сцена взбесила меня до крайности, но, делая над собой огромное усилие, я сдерживал себя. Мне хотелось знать, что он еще скажет.

Но он не заметил или делал вид, что не заметил, какое впечатление произвела на всех его выходка.

— Благодарю и вас господа за терпение, — начал маркиз. — Теперь вы знаете, что я думаю об этой трехцветной эмблеме: ни я, ни мои родные не будем прятаться за нее. Точно так же я не считаю возможным вступать в переговоры с убийцами и разбойниками.

Я уже не смог сдерживать себя далее и бросился к нему.

— Позвольте и мне сказать вам кое-что, маркиз! — закричал я. — Недавно я отверг эту трехцветную кокарду, отверг предложение тех, кто мне ее дал. Я хотел стать на вашу сторону, хотя и не верю в ваше дело. Но теперь я вижу, что этот джентльмен прав: вы сами даете против себя самое сильное оружие. Я поднимаю этот бант, и знайте же, что это будет делом ваших рук!

С этими словами я схватил кокарду, брошенную его сестрой, и дрожавшими не менее чем у нее пальцами, прикрепил у себя на груди.

С насмешливой улыбкой маркиз церемонно поклонился мне.

— Кокарду ведь легко и переменить, — сказал он.

Но я видел, что он побагровел от злобы и готов был убить меня на месте.

— Мной не так-то легко играть, — горячо возразил я.

Трое остальных, присутствовавших при этой сцене, с явным презрением отошли в сторону, оставив нас на том самом месте, где мы стояли три недели тому назад накануне дворянского собрания.

Раздраженный поведением мадемуазель и желая кольнуть его, я припомнил ему тот день и пророчества, предрекаемые тогда им и оказавшиеся неудачными.

— Неудачными? — прервал он меня на втором же слове. — Неудачными? Но почему же неудачными, господин виконт? Потому что те, кто должен бы был поддерживать меня и короля, колеблются, как вы, и не понимают, что творят? Потому что дворяне Франции оказываются трусами, недостойными имен, которые носят? Не осуществились! Потому что вы, господин виконт, и люди, вам подобные, стоите сегодня за одно, а завтра за другое! Сегодня вы кричите «реформы!», а завтра — «порядок!».

Это замечание только подогрело разгоравшийся во мне гнев. Он заметил это и, воспользовавшись моим замешательством, продолжал с оскорбительным для меня высокомерием:

— Впрочем, довольно об этом. Я уже благодарил вас за помощь, которую вы оказали, господин де Со, и менее всего склонен забыть, чем мы вам обязаны после этой ночи. Но никакой дружбы между теми, кто носит это, — он указал на мой трехцветный бант, — и теми, кто служит королю, не может быть. Вы должны извинить меня, и я немедленно покину вас, забрав сестру, присутствие здесь которой может быть истолковано совершенно ложно.

Он опять поклонился мне и направился к дому. Я последовал за ним, чувствуя, как холодеет у меня сердце. В зале никого не было, кроме Андрэ, стоявшего в отдалении у двери. В аллее под окнами маркиза дожидались трое или четверо верховых, а к воротам уже отъезжала другая группа всадников. Бросив на них беглый взгляд, я узнал в первом мадемуазель. Она ехала, низко наклонив голову, и, видимо, горько плакала. В горячем порыве я было обратился к маркизу, но он бросил на меня такой взгляд, что слова замерли у меня на языке.

— А, — сказал он, сухо кашлянув, — мадемуазель сама сообразила, что ей неудобно оставаться здесь долее. Позвольте и мне проститься с вами, господин де Со.

Он вновь поклонился и приготовился сесть на лошадь.

Я сделал слугам знак оставить нас вдвоем и, колеблясь между бешенством и стыдом, горячо заговорил:

— Нам нужно выяснить еще одно обстоятельство, маркиз. Между мной и мадемуазель не все еще кончено. Ибо она…

— Не будем говорить о ней, — перебил он меня.

Но меня не так-то легко было удержать.

— Я не знаю ее чувств ко мне, — продолжал я, не обращая на него внимания, — не знаю, насколько она симпатизирует мне. Но, что касается меня, то скажу вам откровенно, я люблю ее и не переменился от того, что надел трехцветный бант. Следовательно…

— Я могу сказать вам лишь одно, — опять перебил он, поднимая руку, чтобы остановить меня. — А именно, вы любите, как буржуа или какой-нибудь сумасшедший англичанин, — добавил он с презрительным смехом. — Мадемуазель де Сент-Алэ не дочь какого-то булочника, и подобного рода сватовство я нахожу для нее оскорбительным. Довольно этого или я должен еще продолжать, господин виконт?

— Этого мало, чтобы заставить меня свернуть с моего пути. Вы забываете, что я привез сюда мадемуазель в своих объятиях. Но этого не забудем ни я, ни она.

— Вы спасли ее жизнь и требуете теперь за это награды, — сердито сказал он. — Вы действуете очень великодушно и как настоящий дворянин…

— Я не требую ничего! — в горячности вскричал я. — Но я имею право искать ее руки и добьюсь этого!

— Пока я жив, этого не будет, — в гневе отвечал он. — Я ручаюсь, что подобно тому, как по моему приказу она растоптала эту кокарду, так же она растопчет и вашу любовь. С этого дня ищите себе невесту среди ваших друзей! Мадемуазель де Сент-Алэ не для вас.

Я дрожал от ярости.

— Вы знаете, что я не могу драться с вами.

— Я тоже не могу драться с вами. Следовательно, — прибавил он, помолчав немного и снова возвращаясь к изысканной вежливости, — мне остается только покинуть вас. Мое почтение. Не хочу сказать «до свидания», ибо не думаю, чтобы нам пришлось встретиться когда-нибудь в будущем.

Я не нашелся, что ему ответить. Он тронул лошадь и тихонько поехал по аллее. Мадемуазель уже скрылась из вида, а слуги маркиза дожидались его у ворот. Я долго следил за тем, как он едет среди каштанов, то скрываясь в тени, то снова попадая в полосу солнечного света, лившегося сквозь листву, и, презирая себя в душе, я невольно любовался его молодцеватой посадкой и беззаботным видом.

Да, у него была сила, которой не хватало окружающим его. Все, что я сказал ему, показалось мне теперь слабым и глупым, а решимость, с которой я было напустился на него, просто детской. В конце концов он был прав: конечно, такой способ заявлять свою претензию на руку девушки был не принят среди французов, да я и сам не допустил бы его относительно моей сестры.

Вернувшись в дом, я почувствовал себя очень плохо. Мой взгляд случайно упал на пистолеты, которые продолжали лежать на столе. Это напомнило мне, что замки Сент-Алэ и Мариньяк сожжены дотла, что вчера ночью я спас мадемуазель от смерти, что за прохладной каштановой аллеей лежит волнующийся мир Керси и Франции — мир обезумевших крестьян и перепуганных горожан, мир солдат, не желающих сражаться, и дворян, не смеющих поднять оружие.