Густав Эмар - Эль-Дорадо

Утром того же дня, в который мы опять встречаем Малько Диаса, приблизительно до восхода солнца, он имел с Тару-Ниомом довольно длинный разговор относительно последних распоряжений, условленных между ними, немедленного исполнения которых требовал метис, когда бразильцы попадут в руки гуакуров.

В продолжение этого разговора Малько настаивал, чтобы вождь сейчас же напал на белых; между тем последний отвечал, что не может начать приступа до прибытия своих союзников пейягов; он не хотел вредить успеху предприятия поспешностью, в которой не было никакой нужды, и боялся окончательно испортить хорошо веденное до сих пор дело; «впрочем, — говорил он, — замедление незначительно и будет продолжаться не более двух часов, потому что я послал к Емавиди-Шэмэ одного из самых верных присоединиться по возможности скоро с гуакурами». В конце разговора предводитель прибавил, что если метис не доволен этим, то волен сам отправиться в селение пейягов и увериться, как воин исполнил возложенное на него поручение.

Малько Диасу только этого-то было нужно; он простился с гуакурским вождем и, сев сейчас же на коня, поехал к селению, устремив глаза на реку, где надеялся каждую минуту увидеть пейягскую флотилию.

Но не было видно пирог; мы уже знаем почему. Только когда он доехал до известного места, ему показалось, что он замечает какую-то массу, которая запуталась в камышах; он заподозрил, что тут что-то неладно.

Малько Диас был любопытен; он любил давать себе отчет и объяснять все, что казалось непонятным с первого взгляда.

Приблизившись к берегу, чтобы рассмотреть подозрительную массу, он скоро распознал в ней труп.

Малько слез с коня, бросил лассо, притянул к себе тело и начал его осматривать. Можно вообразить себе его удивление, когда в этом изуродованном трупе, наполовину съеденном кайманами, он узнал Великую Двуутробку, того самого воина, которого несколько часов тому назад Тару-Ниом отправил к пейягам.

Нельзя было сомневаться в причине смерти индейца: широкая, открытая рана в затылке показывала, что он был убит врасплох.

Метис оставил труп, не занимаясь им долее, вскочил в седло и понесся еще быстрее, потому что мертвый посланный не мог исполнить своего поручения, и нужно было поправить происшедшее замедление.

Но кто же убил Великую Двуутробку? С какою целью это убийство совершено? Вот чего метис не мог себе объяснить и что его чрезвычайно беспокоило.

Между тем он встретился со всадником, скакавшим из селения пейягов, куда он сам ехал и которое находилось от него на расстоянии не более одного лье; и что всего страннее, всадник этот был похож на того самого воина, которого он нашел несколько минут тому назад мертвым и наполовину съеденным кайманами.

Дело запутывалось; метис не знал, что и подумать, он спрашивал себя, — не ошибся ли он, был ли это действительно труп Великой Двуутробки, или не изменили ли ему глаза.

Вдруг светлая мысль мелькнула в голове его. Тут, очевидно, была измена: человек, которого он встретил, был переодет. Все для него теперь стало ясно, как будто он присутствовал при том, что происходило.

Один только человек мог достигнуть такого искусного подражания в наряде и движениях — то был Диего.

Как скоро мысль эта пришла ему в голову, она обратилась в уверенность. Досада овладела им, на губах появилась пена; его посмели одурачить как мальчишку — жажда мести закипела, и он пустился без оглядки, повернув коня, в погоню за своим врагом.

Но между тем размышления Малько, вызвавшие ряд заключений, заняли значительный промежуток времени, пока привели его к открытию неожиданной истины; индеец мог воспользоваться этим, выиграл расстояние и приготовил хитрость, которая помогла бы ему ускользнуть, если, как он предчувствовал, метис преследовал его.

Люди, не знающие благородную и смышленую породу лошадей американской пустыни, едва ли могут составить себе приблизительное понятие о размерах, до которых достигает погоня в степи.

Бывают минуты, когда лошадь, беспрестанно понуждаемая, подчиняясь, так сказать, магнетическому влиянию своего всадника, как будто сливается с ним, понимает его мысли и действительно вступает в борьбу за свой собственный интерес.

Лошадь, прекрасная от бешенства и энергии, с глазами полными огня, с пылающими ноздрями и с пеной на губах, не чувствуя ни узды, ни поводьев, перелетает пространство, перескакивая через рвы, взбираясь на холмы, переплывает через реки, ловко преодолевая все препятствия с быстротою, которая превосходит всякое вероятие; она оживляется во время скачки и доходит постепенно до гордого, но прекрасного бешенства, еще более великолепного тем, что она как будто сознает свою смерть в этом безрассудном состязании; но какое ей до этого дело, если она достигнет цели и если господин ее будет спасен?

Подобную скачку исполняли теперь обе лошади; всадники их, предавшись совершенно неукротимой ненависти, ничего не видели, не думали и предоставили им направляться, куда хотели.

Малько Диас удваивал усилия, чтобы выиграть расстояние, на которое отстал; но напрасно он осматривал пустыню по всем направлениям, ничего не показывалось, он был один, все один, а лошадь его достигла крайнего предела скорости.

Леса следовали за лесами, пригорки за пригорками. Диего все оставался невидимым; он, казалось, был поглощен землею, до того исчезновение его было непонятно.

Метис имел отличную лошадь, но конь Диего не уступал ей ни в чем, и так как ненависть не ослепляла капитана, то, продолжая скакать, он холодно обсуждал шансы, которые ему остались для спасения, и воспользовался всеми.

Наконец, после неутомимой трехчасовой скачки Малько Диас, доехав до вершины возвышенного холма, куда он взобрался галопом, заметил вдали столб пыли, которую, казалось, подхватила буря.

Он догадался, что это был его враг, и снова погнал лошадь, которая и без того до крайности напрягала свои силы.

Лошадь Диего, проскакав уже всю прошлую ночь, устала более, нежели конь метиса, или скакун Малько Диаса был сильнее; как бы то ни было, скоро последний заметил, что догоняет своего неприятеля, и расстояние между ними уменьшалось.

Малько радостно вскрикнул, подобно дикому зверю, схватил свой карабин и приготовился употребить его в дело, когда приблизится на выстрел. Однако скачка продолжалась; вдали, на горизонте, виднелся холм, на вершине которого бразильцы укрепили свой лагерь. Очевидно, часовые белых, находясь на деревьях, должны были различить, хотя еще неясно, развязку этого странного состязания, не понимая его причины.

Тишина и отступление союзников, которое он не мог объяснить себе и причины которого ему были неизвестны, чрезвычайно беспокоили метиса.