Жильбер Синуэ - Порфира и олива

Расставшись с Карпофором, Аполлоний созвал своих рабов в атриум. Там он встретил их, облаченный в тогу, с таким же, как всегда, безмятежным лицом.

— Друзья мои, час настал, мне пора вас покинуть. Я всегда думал, что мое тело, столь удрученное недугами, не даст мне возможности побыть среди вас подольше. Но вот каприз судьбы: ныне меня предает совсем не оно. По-видимому, мне предстоит стать побочной — и, надобно уточнить, невинной — жертвой дворцовой передряги. Скоро сюда явятся преторианцы и меня арестуют. Итак, я собрал всех вас здесь, чтобы проститься.

Если бы земля разверзлась у них под ногами или с ясного неба грянула молния, это не могло бы потрясти рабов сильнее, чем такое сообщение. Некоторые, потеряв голову, бессознательно забормотали: «Хозяин, о, хозяин!» Флавия, да и большинство женщин не могли сдержать слез. Другие, в том числе Калликст, когда прошли первые мгновения замешательства, задумались о том, как подобное событие отразится на их судьбе. Все знали, какой редкостной добротой отличался Аполлоний.

Такого хозяина им никогда уж не найти.

— Вам также ведомо, что я христианин. Это побуждало меня часто и подолгу размышлять над таким вопросом, как рабство. Несомненно, если бы я раньше отпустил вас на волю, это больше соответствовало бы моим убеждениям. Но это для меня означало бы разорение или, по крайней мере, утрату сенаторского ранга, а стало быть, и того влияния, благотворного для моих братьев, что я мог оказывать на обитателей императорского дворца. Таким поступком я привлек бы к себе внимание, что рано или поздно стоило бы мне смертного приговора — меня потащили бы к зверям. Но, быть может, все это лишь жалкие оправдания, к которым я прибегаю перед вами после того, как убедил с их помощью себя самого. Как бы то ни было, я сей же час отправляюсь составлять завещание, в котором наиточнейшим образом распоряжусь, чтобы все здесь присутствующие получили освобождение.

Как только прозвучало последнее слово, все рабы стали ошарашенно переглядываться. Решение, о котором только что объявил их господин, могло означать лишь одно: их отпускают! Они станут свободными людьми!

Калликст ловил взгляд Флавии, но не мог встретиться с ней глазами. Девушка, вся в слезах, неотрывно смотрела на сенатора, исполненная сочувствия.

Когда первоначальное потрясение стало спадать, рабов охватило лихорадочное возбуждение. Некоторые бросились к ногам старика, другие рвались целовать ему руки, однако большинство хранило молчание, пытаясь разобраться во множестве нахлынувших противоречивых мыслей.

— Ну же, друзья, возьмите себя в руки, — промолвил сенатор. — Используем с толком время, которое нам еще осталось. Ты, — он обернулся к Ипполиту, — не медля поспеши к цензору Клавдию Максиму. Он мне нужен, чтобы заверить мое завещание. Ты, Эфесий, собери все документы, необходимые для выражения моей последней воли. Что до всех прочих, возвращайтесь к своим занятиям.

И вот все, кроме управителя, покинули атриум. Тут впервые за долгие годы его службы Аполлоний обнаружил на непроницаемой физиономии Эфесия следы подлинного смятения.

— Хозяин... хозяин, это правда? Преторианцы придут, и...

— Увы, да, мой славный Эфесий. Здесь был Карпофор, приходил меня предупредить. Они, разумеется, не замедлят появиться.

— В таком случае... твоя сестра, Ливия, она ведь тоже в опасности!

— Поручаю ее тебе. У интриганов, кишащих вокруг нашего императора, нет — по крайности мне бы хотелось так думать — никаких причин ополчаться на нее.

— А ты не боишься, что она чем-нибудь выдаст себя, когда узнает о твоем аресте.

Пергаментная усмешка сморщила лицо старика:

— Нет-нет. Ливия по натуре робка и скромна.

— Именно существа такого склада становятся самыми бесстрашными, когда обстоятельства насилуют их природу.

— Успокойся, мой друг. И не забудь передать ей, как я ее люблю. Боюсь, у меня самого не хватит на это мужества.

Управитель отвесил поклон. Его лицо обрело обычную твердость, и он принялся один за другим открывать ларцы, где хранились акты о праве собственности и семейные бумаги Аполлония.

Взяв со столика восковую дощечку и стиль, особую заостренную палочку, он приготовился писать под диктовку сенатора.

— Может быть, ты предпочел бы позвать писца? У него, без сомнения, все это получится разборчивее, чем у меня.

Аполлоний не отвечал. Удивленный Эфесий вскинул на него глаза. Слабо освещенные трепетным светом масляных ламп, черты его господина странно застыли. Он прошептал:

— Уже не стоит труда.

Тут вилликус различил размеренный шум шагов. Этот звук издают только подошвы, подбитые гвоздями. Такую обувь носят одни лишь преторианцы.

Форум Цезаря, по обыкновению, заполняла пестрая толпа. С одной стороны сенаторы, всадники, благородные матроны в шелках и пурпурных крашеных тканях, явившиеся из садов или из-под портиков Марсова Поля. С другой, — разношерстная масса обитателей расположенной неподалеку Субуры. В одеяниях из шерсти и льна, в развевающихся платьях, какие носят в восточных провинциях, в куцых туниках атлетов, в галльских плащах, а то и в вызывающих нарядах уличных девок.

Щеголеватые группы скапливались у самых роскошных лавок, спорили о ценах на слоновую кость, драгоценную посуду и меха. Плебеи, те ожесточенно торговались с огородниками, предлагавшими в простых плетеных корзинах овощи и фрукты, которые они притаскивали сюда со своих плоскодонных суденышек, пришвартованных на Тибре у деревянных понтонов. Мужчины приятельски болтали, толпясь возле винных лавок; другие, прячась от палящего зноя под сенью аркад, окружающих площадь, развалились на скамеечках в каких-нибудь цирюльнях, где обменивались последними столичными слухами. К Алкону, даром что цены он заламывал невероятно высокие, заходили особенно охотно. Не часто найдешь брадобрея, который бы вам бороду подправил, а физиономию не искромсал.

Алкон же был как раз из таких.

Он в последний раз деликатно провел лезвием своей бритвы по круглой щеке клиента, субъекта жирного и одутловатого, чей наряд говорил о зажиточности.

Вокруг них, как пчелы в улье, так и кружили подмастерья, точившие хозяйские лезвия, щеголеватые юнцы, позирующие перед большими бронзовыми зеркалами, что служили едва ли не единственным украшением цирюльни. Тут же и любопытные, без конца снующие взад-вперед, и болтовня клиентов, производящая прерывистый шум.

В этих стенах обменивались самыми расхожими сплетнями, анекдотами, рожденными накануне, а то и передавали шепотом секреты, которых, казалось, невозможно было бы услышать нигде, кроме строгих коридоров императорского дворца.

— Ну, — послышался голос, — если верить последним новостям, мы рискуем узреть деяния нового Нерона.