Жильбер Синуэ - Порфира и олива

Эфесий, которого, как владельца дома на Аппиевой дороге, допрашивали первым, на ритуальный вопрос «Ты свободный или раб?» с хвастливым вызовом брякнул: «Я христианин!».

Калликсту пришлось сделать над собой усилие, чтобы не броситься на него. Возможно ли докатиться до подобного самоубийственного неразумия? Фуск, попав в такое нелепое положение, притворился, будто не расслышал, и поспешил пояснить бывшему управителю Аполлония, что он желает знать одно: является ли обвиняемый рабом или свободным. Эфесий же в ответ еще более усложнил свое положение, заявив:

— Этот вопрос не имеет смысла. Для христиан не существует ни рабов, ни господ, есть лишь братья во Иисусе Христе.

Одновременно раздосадованный и растерянный, Фуск еще раз сделал вид, будто ему уши заложило, и, в конце концов, сумел вдолбить обвиняемому, что в глазах закона он прежде всего вольноотпущенник. Затем, обратясь к Флавии, он продолжил:

— А ты свободная или рабыня?

Ответ не заставил себя ждать:

— Я христианка.

— Клянусь Вакхом! — вскипел префект. — Что за бред? Твое положение в обществе — вот все, о чем я тебя спрашиваю, понятно? Твое положение в обществе!

Флавия неопределенно пожала плечами:

— Я христианка, а потому считаю себя свободной, хоть я и рабыня.

Фуск возвел очи к небу и вызвал следующего:

— Предупреждаю: если ты тоже намерен ответить «я христианин», я прикажу дать тебе сто ударов хлыстом за оскорбление суда. И это предупреждение касается всех!

После этого осложнений более не возникало. Обвиняемые ограничивались ответами именно на те вопросы, которые ставил перед ними префект. Что до Калликста, по мере того как процесс шел своим чередом, он стал говорить себе, что есть нечто абсурдное в желании спасти людей наперекор им самим. Некоторые из них склонили головы, и насколько он мог разглядеть, их губы шевелились. Не было сомнения: они молятся своему богу.

Все внимание фракийца снова перешло на Фуска. Сначала он не понимал, какой цели тот стремится достигнуть, какому следует стратегическому плану. Но чем дальше, тем больше его пленяла ловкость друга.

И в самом деле, юный префект нашел-таки хитрый ход. Он выдвинул на первый план вопрос о причинах ночного собрания. Выяснив, что их церемония состояла в простой раздаче хлеба и вина, он спросил, какова доля реальности в обвинениях в ритуальных убийствах и поедании младенцев. После того как рабы это с возмущением опровергли, он сделал вид, будто справляется о чем-то по своим восковым дощечкам, чтобы затем докторальным тоном объявить: «Действительно, ко мне не поступало никаких сведений об исчезновении рабов или невинных детей». Затем, приняв суровый вид цензора, он обвинил их в безбожии. Реакция обвиняемых была еще более впечатляющей. Эфесий выразил ее в нескольких лаконичных фразах:

— Ты принимаешь нас за каких-то философов-эпикурейцев? Мы поклоняемся Богу, одному, Единственному. Мы не безбожники!

— Превосходно, — одобрил префект. — Но о вас также поговаривают, будто вы не признаете законной власти императора и не признаете никакого различия между римлянами и варварами.

— Господин префект, — запротестовал Эфесий, который вел себя прямо-таки как глашатай всеобщего мнения, — все это не более чем клеветнические наветы. Мы глубоко чтим законы Империи, как и самое персону Цезаря. Все заповеди нашего учителя предписывают это. Что же касается обвинений во враждебности обществу и предательстве, позволь напомнить, что на службе у Рима есть легионы, целиком набранные из христиан. Я уж не говорю о таком примере, как чудо знаменитой Фульминаты, которая спасла императора Марка Аврелия со всей его армией, когда им грозила смерть от жажды во время военного похода против квадов [34]. Единственная истина в том, что люди, создания Божии, равны пред ликом Господним. И что если парфянин или германец обратится к истинной вере, он станет для нас братом так же, как римлянин или грек.

Фуск терпеливо выслушал тираду бывшего управителя. И как только тот сел на свое место, объявил:

— Я охотно поверю вашей преданности Цезарю, но вам придется ее доказать.

И указав на мраморную статую, изображающую Коммода, приказал:

— Ступайте и сожгите палочку ладана перед этой статуей. Те из нас, кто исполнит это, будут тотчас освобождены.

Ропот удивления пробежал по трибунам. Такой снисходительности никто не ожидал. У Калликста вырвался вздох облегчения, когда он увидел, как его друг украдкой приподнял большой палец правой руки — знак, которым сидящие в амфитеатре показывают, что хотят сохранить казнимому жизнь. И, тем не менее, внутренний голос шептал ему, что еще не все достигнуто.

Он перевел взгляд на группу рабов. Они не решались покинуть свои скамьи. Хотя на большинстве лиц можно было прочесть, что они готовы покориться, кое-кто продолжал держаться со странной непреклонностью.

— Ну? Что же вы? — с заметным нетерпением прикрикнул Фуск.

Калликсту показалось, будто он расслышал чьи-то слова: «У нас нет иного выхода». И тотчас последовал ответ Эфесия: «Это было бы отступничеством. Кощунством!».

Фуск внезапно выпрямился и с таким ледяным выражением, какого его приятель никогда еще у него не видел, произнес:

— Смерть не ждет!

Отбросив последние сомнения, обвиняемые поднялись с мест и медленно поплелись к статуе.

— Не делайте этого! — умолял их Эфесий.

Но его больше не слушали. Женщины и мужчины один за другим проходили перед статуей, и каждый поджигал ладан в курильницах, предусмотренных для этой цели. Префект тем временем записывал на своих восковых дощечках имена исполнивших этот ритуал, а затем отпускал одного за другим, произнося голосом, который уже снова стал безмятежным:

— Ступай, ты свободен.

Вскоре на скамьях не осталось никого, кроме Эфесия и Флавии. Бывший управитель хранил бесстрастный и вместе с тем скорбный вид. Девушка, напротив, побледнела, она нервическим жестом то сплетала, то расплетала свои тонкие пальцы. Фуск повернулся к ним, предлагая в свой черед исполнить символическое действо, которое должно их спасти.

— Сожалею, господин префект. Но то, чего ты от меня требуешь, невозможно.

— Невозможно? Но почему? Разве ты не утверждал только сейчас, что признаешь Коммода законным императором?

— Разумеется. Но я не могу оказать ему такой почести, как ты приказываешь.

Фуск в изнеможении простер руки к небесам. А Эфесий продолжал:

— Ладан предназначен для богов. Ты сам это прекрасно знаешь. Так вот, есть лишь один Бог, царящий над миром. То, чего ты от нас добиваешься, — отступничество.

— Но послушай, это же сущее безрассудство! То, что сделали твои товарищи, было совсем не трудно.