Клод Фер - Страсти по Софии

С мыслью этой я скинула с себя платье и штанишки, оставшись совсем нагишом и, радуясь приливу желания, а заодно и ощущению прохлады от гуляющих по трапезной сквозняков, влезла на стол, встала над лежащим лицом вверх Луиджо. Застыла так на миг, а потом медленно, дрожа от вожделения, и чувствуя, как желает меня он, опустилась открытым своим лоном прямо на поддерживаемый им рукой фаллос так, что тот вошел в меня весь, без остатка, вызвав одновременно в нас обоих громкий и протяжный стон, в котором было все: и благодарность, и радость, и любовь…

Как уж получилось — сама не пойму, — но стоны наши слились в один, и я совершенно отключилась, потеряв чувство времени и места, растаяла в чем-то бесконечно приятном и одновременно мучительном, не заметив, как мы перевернулись, как я оказалась под Луиджо, и он стал владеть мной, как собственной вещью, рабой, своей, всей, до последней капельки крови, до самой крохотной точки в душе… А потом внутри меня что-то словно взорвалось, разметав меня на клочки и вырвав из груди остатки воздуха… Я задохнулась, стала ловить ртом потерянную было душу… глотнула раз, другой… Увидела лежащее на себе напряженное, как струна, тело, сведенное в жуткую гримасу лицо мужчины над собой и услышала его утробный рев. В лоно мое ударила горячая струя — и тотчас мышцы лежащего на мне мужчины стали ослабевать, черты лица сгладились, стали блаженными…

«Анжелика! — подумала я. — У нас родится Анжелика…»

Ночью я дважды просыпалась и, лежа с Луиджо на столе, рассматривала моего мужчину. Прикрытый халатом кое-как, он мерз и потому норовил во сне спрятаться под мое платье. Но я не давала — и он капризно сводил губы во сне, как маленький ребенок.

Я смотрела на Луиджо — и думала, что этот коновал может стать моим мужем. А почему бы и нет? Все условия для этого у Луиджо есть: какая-то крохотная частичка крови от моих любящих побаловаться с простонародьем предков, недюжинный ум, смекалка, золотые руки, моя любовь, наконец. В сравнении со всем стадом похотунов, проникавших в меня на протяжении всей моей беспутной жизни, он один не распускал языка в постели, делал свое дело молча, самозабвенно, думая лишь о себе, но работая так, что я ни о чем, кроме, как об охвативших меня чувствах, не думала. Нет, такого пахаря моя борозда должна иметь ежедневно и долго. И пахарь тот не должен приходить ко мне тайком. Он должен стать графом. Я сделаю из него Аламанти!

Так думала я, глядя на Луиджо — и вновь засыпала, чувствуя рядом с собой сильное мужское тело, слыша его мерное дыхание, ожидая, что вот он проснется и, разбудив меня, войдет в меня еще раз, уже сам, без моей помощи, показав и умение свое, и то, что он — мой повелитель…

А когда я проснулась в третий раз — Луиджо на столе не оказалось. Лежал лишь халат, свиснув желто-зеленым концом к полу. Из камина тянуло запахом сухой жженной пыли, а на золе виднелось в свете разгорающегося за окном дня два отпечатка босых ног. По-видимому, коновал не захотел выйти из трапезной через дверь (то ли боялся засады там, то ли решил не компрометировать меня), а нашел этот выход, доказывающий наличие ума у него и смекалки — через дымоход. Чудак не знал, что я собиралась с утра назвать его женихом своим, а днем с ним обвенчаться.

Рассмеявшись над случившимся, я спрыгнула со стола, быстро натянула на себя штанишки, оправила платье и, подойдя к шнурку, висящему возле моего стула, дернула за него. Где-то в другой комнате прозвенел звонок — и почти тотчас в трапезной появился мажордом, держа, по обыкновению, в правой руке жезл, но нечесаный и явно не выспавшийся.

— Служанку ко мне! — приказала я. — С горячей водой и полотенцем.

— Слушаюсь, синьора! — ответил мажордом и низко поклонился. — Желаете выехать до завтрака?

— Куда выехать? — не поняла я.

— Во Флоренцию, синьора. Пойду будить конюхов…

Сообщение о том, что конюхов надо будить, и воспоминание о том, что я собиралась сегодня с утра отправиться во Флоренцию, несколько отрезвили меня. . — Что — еще рано? — спросила.

— Петухи пропели, — услышала вежливый ответ. — Но слуги еще спят. А вы уже спустились из спальни, синьора?

— Пусть еще поспят, — разрешила я, игнорируя слова его о спальне. — Только пошли кого-нибудь к коновалу Луиджо. Мне донесли, что вчера он поссорился с мавром… — встретилась с лукаво блеснувшими глазами мажордома, поспешила поправиться. — Я его вызвала сюда, но не дождалась. Теперь хочу узнать: что случилось?

— Луиджо уехал, синьора, — сказал мажордом.

— Куда? — удивилась я. — Когда?

— Ночью, синьора. Он заходил ко мне, чтобы предупредить, что отправляется в Рим.

— Зачем? — окончательно растерялась я.

— К святейшему папе римскому, синьора, — ответил он. — Дабы покаяться в свершенном грехе.

Далее расспрашивать было нельзя. Можно было лишь гневаться. Ибо доля властителя судеб человеческих состоит в обязанности поступать не так, как велит сердце, а как требует этого звание его. Графиня Аламанти должна гневаться на своего холопа Луиджо, посмевшего без разрешения хозяйки покинуть ленные ее владения. Мне же в этот момент хотелось расплакаться от обиды за себя и от злости на коновала, оказавшегося обыкновенным деревенским дураком, упустившим свое счастье. Я открыла было рот для ругательств, но мажордом и на этот раз упредил меня:

— Луиджо впал в грех прелюбодеяния, — сообщил он. — Женатый человек, отец четырех детей вступил в греховную связь с юной ведьмой. Луиджо — богобоязненный человек. Простите его, синьора.

Меня от этих слов словно ушатом холодной воды облило. Луиджо — богобоязен, я — ведьма, моя любовь — его измена… Как все просто, оказывается. И как все обидно и больно. Ввела, оказывается, я любимого человека во грех. А думала при этом, что осчастливливаю его. Сколько женатых мужчин пользовались телом моим — и были лишь благодарны за доставленное удовольствие. И лишь один — главный и единственный — посчитал ласки мои не удовольствием и наградой, а грехом. Воистину мир со времени моей первой молодости перевернулся.

— Служанку и воду! — повторила я повелительно. И отвернулась от мажордома, чтобы скрыть растерянность на лице, которую вдруг не сумела сдержать.

«Господи! — вдруг стала понимать я. — Я становлюсь моложе не только телом, но и душой, всем существом своим. Я поступаю, как молодая вздорная бабенка, вкусившая в первый раз власти и подчиненная своему естеству больше, чем своему разуму! В пятнадцать лет я была более зрелой и более разумной, чем сейчас. Не я приказываю своему телу, а оно мне! Влюбиться в жалкого коновала, человека из дворни, желать сделать его своим мужем только потому, что сама же уложила его на себя! Где твой ум, София? Где твоя гордость? Какая же ты дура стала, София? Что сказал бы твой отец, увидев сейчас тебя?!»