Олег Гончаров - Боярин

– Он ничего не сказал, – Мирослав все же поддел петуха носком лапотка. – Ага! Получил, Горыныч!

Кочет взлетел вверх, раскрылился смешно, хлопнулся оземь, вскочил на ноги, оглянулся поспешно на своих квочек. Те сделали вид, что не заметили позора своего предводителя. А петух задрал клюв, воинственно тряхнул гребешком и с гордым видом – точно это именно он победил в схватке – зашагал в сторону курятника.

«Чего ж это он учудил? – подумал я об отце. – Зачем ушел? – а потом запоздало: – Что же я ему плохого сделал?»

Полночи я отца по посадам искал, даже на Гору к городским воротам поднимался. Испугался, что ему в голову взбредет в одиночку град штурмом взять, но его и след простыл.

Поутру я Любаве о напасти нежданной рассказал.

– Ничего дурного с батюшкой твоим не случилось, – попыталась утешить она меня.

– Это я знаю, – сказал я ей. – Догадываюсь, куда он направиться мог, и это меня особенно страшит. Обещал Ольге, что отец на подворье нашем останется, а вот оно как выходит. Если отец с хоробром встретятся, беды не миновать.

– Не кручинься. Поезжай к Святославу, а как вернешься, тогда и решать будем, как с этим лихом лучше поступить.

– Тебе бы тоже Микулу проведать не помешало. Мало ли что теперь случиться может.

– А Малушку ты хочешь одну здесь оставить? – спросила Любава. – Нет уж. Я здесь возвращения твоего подожду.

– Ох, отец, – с тяжелым сердцем я из Киева выехал.

Всю дорогу у меня душа не на месте была. Судил да рядил, как же мне теперь жизнь свою строить. Как Долю перехитрить? Как невозможное совершить, чтобы лед и пламень друг друга не уничтожили?

Так задумался, что, когда волки из лесу выскочили, я их и не заметил даже. Очнулся от дум, когда конь на дыбы поднялся и заржал испуганно. Повод я натянул, осадил жеребца. На вожака серых разбойников так взглянул, что тот остановился и глаза желтые отвел.

– Пошли отсюда! – прикрикнул я на волков.

Заскулил вожак и поспешил прочь стаю увести. Проехал я мимо, а они стороной прошли. То ли сытые, то ли от меня в тот миг такое исходило, что волки предпочли добычу в другом месте поискать.

Ох, отец-отец.

Небывалые холода стояли в то лето на Руси. Часто под утро озябшие чахлые травы, словно сединой, белели изморозью. Ночные туманы окутывали окрестные леса, превращая все вокруг в морок, и порой казалось, что Яви больше нет. По ночам огнищане в голос выли, понимая, что жито вымерзло и впереди ждет их холодная и голодная зима. Отощавшие коровенки жалостливо ревели, требуя от растерянных хозяев зеленого клевера и привольных лугов, падали и умирали, пораженные беспощадным мором. И только вороны радостно граяли над распухшими трупами палой скотины, славя Марену с Кощеем.

Разор и запустение пришли в то лето на Русь. Права была Любава, когда сказала, что со смертью играть без толку. Безносая свое все равно возьмет, да еще и с приварком останется. Так и вышло. Марена за этот год на Руси вдосталь натешилась, и казалось, что конца этому не будет. Лишь иногда, в те редкие дни, когда сквозь серые унылые тучи прорывалось желанное солнышко, появлялась надежда, что отступит злая Навь и все станет по-прежнему понятно и спокойно.

Тяжелым для меня выдался прошедший год. Иногда чудилось, что я превратился в раскаленный докрасна кусок железа и с одного бока меня молотом охаживают, а с другого бока у меня наковальня твердая. Лупят меня что есть мочи, и только искры по сторонам разлетаются.

Началось-то все радостно – Ольга слово свое сдержала и батюшку из полона выпустила, а кончилось… впрочем, еще не кончилось, а продолжается.

Я сразу догадался, куда отец из Киева ушел, но вдогонку за ним бежать у меня возможности не было. И конь вороной не в родные леса Древлянские меня понес, а в Чернигов, в стольный град Северской земли.

Здесь Святослав с воеводой своим Свенельдом склады да лабазы устроили. Дальний поход они затеяли, а в походе без запасов никак нельзя. Здесь же, у стен Чернигова, топоры стучали, сосны высокие вокруг города валили, на доски бревна распускали. Каганом Киевским повеление дано быстрые ладьи да большие струги ладить. Северяне в этом деле мастера знатные, ладно у них в корабельном деле получалось. Короба [95]у них легкие и прочные выходили, между тесовых досок ни щелочки, на самих досках ни трещинки. По всей Руси черниговцы славились. И киевляне, и смоляне, и даже новгородцы – мореходы знатные, и те в Чернигове стругами отоваривались.

Но прежде чем ладью собирать да на воду ее спускать, лес готовить надо: сучковать, прямить и сушить умеючи. Из сырого леса корабль не получится, поведется доска, расползется струг на воде, а то и вовсе на дно уйдет. Северяне испокон века тайну просушки дерева корабельного знали, хвастались:

– Все дело в том, что мы Стрибога за Покровителя почитаем. Ему и требы возносим, ему и кощуны поем. Бог ветров в лесах наших соснами шумит, нам подсказывает, какое дерево выбрать да свалить, а какое на потом оставить. А еще Стрибог любит бабам нашим под паневы [96]забираться, потому что у жен наших зады большие да горячие, даже ветер, и тот согреть сумеют. Вот этими задами мы дерева и сушим. Садятся бабы на бревна и сидят пять лет, оттого из этих бревен доска выходит ровная и сухопарая.

Сдается мне, что все эти россказни не более чем сказки, однако задницы у черниговских бабенок и впрямь знатные. Так и норовят ими перед мужиками повертеть. Особенно если мужики не местные, а один из них сам каган Киевский. Стараются изо всех сил бабоньки внимание к себе привлечь. Три дочери у посадника Черниговского, младшей двенадцать лет, старшей – шестнадцать скоро. Они нам скатерти накрыли, яства подают и медку пьяного подносят. Сами меж тем то одним боком к нам поворотятся, то другой подставят – любуйтесь, мужики, какие мы статные.

Я как до Чернигова добрался да весть добрую Святославу передал, так он на радостях велел пир собирать. Расстелили поволоки прямо на улице. Первая весенняя травка зазеленела, вот на ней мы и расположились. И дружина тут же устроилась. Сызмальства ратники кагану вместо семьи. Как забрал его из Вышгорода Свенельд в поход на печенегов, так и прижился каган среди воинов. А дядька-воевода ему роднее отца стал. Вот и теперь по правую руку от Святослава сидит да следит за тем, чтоб тот шибко на мед не налегал.

– А жена твоя не ошиблась? – меня каган пытает.

– Нет, – говорю, – точно сын у тебя будет.

– Слышите, други?! – кричит он воинам своим. – Сын у меня скоро родится! Сын!

Крепок Святослав, словно дубок кряжистый, голова обрита на варяжский манер – лишь клок волос с маковки свисает. В ухе серьга родовая, на ногах сапоги лазоревой кожи, рубаха оберегами расшита, а вот усы подвели. Молод он еще, чтоб волосней под носом бахвалиться. И глаза у кагана задорные, мальчишеский блеск еще не потух, а щеки румянцем светятся. Совсем юн каган, едва семнадцать весен ему минуло, даже не верится, что отцом скоро станет.