Олег Гончаров - Боярин

– Проходи, боярин, – сказал Святослав. – Чего в дверях-то стрять?

Шагнул я вперед, дверь за собой притворил, встал перед княгиней и сыном ее, готовый любой приговор от них принять.

– Сесть не предлагаю, – сказала Ольга, – насиделся небось. Сколько мы не виделись?

– Второй год уж пошел, – ответил я.

– А ты ничего. Чистый, и не отощал совсем.

– Исправно меня Душегуб кормил, – сказал я. – Чего звали-то?

– Вот что мне, Добрыня, в тебе всегда нравилось, – подал голос каган, – так это то, что ты даже в трудный час себя блюдешь. Сразу видно, что не смерд ты и не холопского звания. Гордо смотришь, и страха во взгляде твоем нет.

– Свободными боги нас в этот мир выпускают, и после кончины нашей мы свободными к ним в Ирий возвращаемся, – пожал я плечами недоуменно. – Разве под силу людям у нас этот дар Божий отнять? Так чего же, скажи, каган, мне страшиться?

– Хорошо сказал, – улыбнулся Святослав и на мать посмотрел.

– Мы не боги, – сказала Ольга, – хоть порой и забываем об этом. Ты свободен, Добрыня, и я прощения прошу за то, что в застенке тебе пришлось так долго маяться.

В тот миг я был готов к чему угодно – к унижению обидному, к пыткам изуверским, к смерти жестокой – а такого совсем не ожидал. Поразило меня извинение княгини Киевской похлеще стрелы Перуновой. Стоял посреди светелки и не знал, что дальше-то делать.

– Чего молчишь, Добрыня? – спросил каган. – Или не рад?

– Рад, конечно, – говорю. – Но если вы ждете, что я от радости вам в ноги кинусь, то не дождетесь вы этого.

– Мы и не ждем, – сказала Ольга.

– А сестра моя? – взглянул я, владетелей киевских. – С ней что будет?

– Ты у нее сам спроси. – Княгиня в ладоши трижды хлопнула: – Малуша! Иди с братом повидайся.

И тотчас из опочивальни Ольгиной сестра выскочила да на грудь мне кинулась.

– Добрынюшка, – запричитала, – как же хорошо, что живой ты и здоровый.

– С тобой-то как, Малушенька?

– Со мной все хорошо, и матушка княгиня не сердится боле.

– И Любава тебя на подворье ждет, – добавила Ольга. – Я ей виру за неудобства выплатить велела. Мехов, орехов и жемчуга заморского послала. Знаю, что невелика плата, но надеюсь, что поймет она, почему мне пришлось ей муку причинить. Ты ей от меня кланяйся, и… нет, ничего не говори. Я сама при встрече перед ней повинюсь. Может, простит она подругу нерадивую.

– А для тебя, – сказал каган, – конюх Кветан лучшего жеребца из княжеской конюшни выбрал, а ковали новую кольчугу связали да доспех сладили.

– Значит, немилость свою вы, – взглянул я на Ольгу со Святославом, – на ласку сменили?

– Как хочешь, так и понимай, – выдержала княгиня мой взгляд.

– И теперь мы с Малушей в поступках своих свободны?

– Вольному – воля, – кивнул Святослав.

– Собирайся, сестренка, – сказал я Малуше. – Мы к батюшке нашему из Киева немедля отправляемся.

– Погоди, брат, – отстранилась она от меня. – Никуда я ехать не намерена.

– Как так? – растерялся я.

– Это мы с тобой потом поговорим, – тихо сказала сестренка, быстро бросила взгляд на Святослава и потупила глаза. – Ты батюшке кланяйся и скажи, что мне в Киеве принуждения никакого не чинят. Пусть не страшится за меня, – поклонилась мне до земли, вздохнула и в сторонку отошла.

– Как знаешь, сестрица, – ответил я поклоном на поклон. – И батюшке привет твой передам.

– И еще, Добрын, – сказала Ольга. – Малу Нискиничу, князю Древлянскому, слово от меня отвези.

Я чуть на месте от такого не подпрыгнул. Княгиня батюшку по званию именовала, словно признала она его право на людей Даждьбоговых.

– Скажи ему, – продолжала она, – что к Припяти Свенельд дружину свою и русь наемную подвел, передай, что Святослав к Ирпеню войско направляет, а с заката союзник наш, Регволод Полоцкий, выступить обещался. Уж больно Регволоду хочется ятвигов под свою опеку взять. Скажи, что не хотим мы крови Древлянской. Пусть Мал Нискинич глупость свою в сторонку отставит да о старом договоре вспомнит. Не Святослав ему, а он кагану стремя целовал. Я поблажку ему дала, так и забрать могу. И Прага мне в том защитницей будет*.

* Имеется в виду договор 946 года, согласно которому княжество Древлянское вошло в состав Руси. Посредником при заключении договора выступил дед Добрыни, король Чехии и Великой Моравии, Болеслав Пржемысловец (см. роман «Княжич»).

– Слова я твои передам, – поклонился я княгине.

– И еще, – вставил слово Святослав. – Ты знать должен. Я тебя по-прежнему боярином своим считать буду.

– Твое право, каган, – поклонился я юноше, на Малушу взглянул, повернулся и из светелки вышел.

– Ну? Что там? – спросил меня Претич.

– Пока поживем, – ответил я ему.

До сих пор вспомнить приятно, как мы с Любавой встретились. Как же сладко нам после разлуки было. Всю нежность, что за это время накопилась, мы друг дружке отдали.

– Значит, и впрямь нужно от зноя помучиться, – смеялся я, – чтобы вкус студеной воды из криницы лесной забористей меда пьяного показался.

– Нас и так пряхи не жалуют, – поправила она покрывало и теснее прижалась горячей щекой к моей груди. – Тебе дороги дальние, а мне ожидание в судьбу вплетают.

– Ничего, – провел я ладонью по ее рассыпавшимся волосам. – Теперь мы надолго вместе.

– Не зарекайся, – прошептала она. – А пока этот миг наш, и мы им делиться ни с кем не будем. А дальше будет то, что Даждьбоже даст.

Зябко мне было на душе, оттого и бил мелкий озноб. Хорошо Любаве, ее Микула ласково встретит. Скучал огнищанин по дочери, в требах своих поминал, по вечерам с боку на бок ворочался. Все думал, как там, в Киеве недобром, Любавушке моей живется-можется. Что-то от нее давно весточек нет?

Обрадуется Микула возвращению дочери под отцовский кров. И баньку истопит, и медком угостит, а может быть, и подарком одарит. Потому и спешит Любава на родину с легким сердцем и свидания с родителем своим ждет.

Меня же холодом продирает от мысли о встрече с отцом.

Знобит меня.

А тут еще Малуша отказалась из Киева уезжать. Что я ему скажу? Что он для нее словно сам Святогор-хоробр всегда был? Что ждала она встречи с ним, большим и сильным, о котором только и помнила: как легко он ее, девчушку маленькую, на руки поднимал, да к самым небесам подбрасывал? Что она лапоток впопыхах потеряла и упала два раза, пока бежала со Старокиевской горы на встречу с ним?

А он…

Вовсе он не волотом сказочным оказался, а обычным человеком – роста среднего, с рукой калеченной да еще и с ногой израненной. И встретил он ее совсем не так, как ей в думах грезилось.

Скажу, как есть, а там пускай сам думает. Она ему дочь – чай, кусок от нее не откусит.

Вот уже и ворота Овруча, крепостицы малой, что нежданно стольным градом земли Древлянской заделалась. Тяжелые дубовые створы открыты, словно огромный жабий рот, люд городской туда-сюда снует, огнищанин какой-то целый воз соломы привез. На него привратник покрикивает и древком копья грозится: