Константин Вронский - Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей

Река, господи, река! В ее водах, текущих куда-то в блаженной невозмутимости, отражались горящие дома. Фаддей бросился в реку, таща на плечах друга. Вода! Вся боль, ожоги, кровь из ран вымывались прочь сим потоком жизни. Если что-то и способно оживить Дижу, то лишь ледяная Москва-река.

И Фаддей окунул камерада в воду. Ну? Ну? Ну же?! Дижу приоткрыл глаза. Ухватил себя за горло и начал натужно кашлять.

Фаддей зашелся в истеричном плаче. Еще никогда он не был так счастлив, как в этот момент: его друг жив!

…А потом наступило страшное оцепенение. Они сидели мокрые на берегу реки, смотрели на отражающийся в водах ее пожар губительный и понимали – все, конец это. Фаддей раскачивался, обхватив себя руками за плечи, и бормотал монотонно:

– Привиделся бессчастный сон – дуют ветры со вихрями, с хором верхи сорывают по самые по окны, по хрустальные по стекла. Француз Москву разоряет, с того конца зажигает, в полон девок забирает…

– Эй, – насторожился Дижу. – Булгарин, это ты что такое бормочешь? По… по-русски, что ль?

Император Наполеон и маршалы с трудом отыскали себе для ночлега избу потеплее.

Наполеон молча скинул шубу на лавку. Верный Бертье смахнул со стола мусор и раскатал перед властелином Европы упругий свиток походной карты.

Взгляд корсиканца напряженно скользил по ней.

– Можайск… Или же Калуга? – сиплым от простуды голосом прошептал Наполеон. – А может, Медынь? Пора, пора же решаться…

И устало сел на жалобно скрипнувшую лавку. Растопырив пальцы аккуратных, изящных рук, император погрузил в них измученную в последнее время донельзя голову.

За мерзлым окном клубились синие вьюги. Здесь все время идет снег. Такая вот страна.

Великая Армия тянулась во мгле загадочных дорог, пропадала и гибла в косых заснеженных перелесках.

Отчаяние… Этот поход становился синонимом отчаяния. Даже «старые ворчуны», как называл император свою гвардию, молча встречали его появление, а некоторые так и отворачивались от своего властелина…

Наполеон с опаской глянул из-под пальцев на своих преданных соратников. Они вместе делили славу: Мюрат, принц Евгений, маршал Даву и неутомимый Бертье, ставший зеркалом императора, превратившийся в эхо всех его приказов.

Молчат. Почему они теперь все время предпочитают молчать?

Тихим голосом император спросил о курьере из Парижа.

– Ваше Величество, курьера еще не было…

Конечно, и курьера еще не было.

Безмолвие затянулось…

За русской печкой таинственно шуршали тараканы. О, merde, в этой стране все таинственно, даже эти проклятые насекомые, от которых нет покоя по ночам даже великому французскому императору! Даву тяжело и хрипло дышал в потемках. А принц Евгений словно в прострации затепливал одну свечу от другой. Глупый, свечками мрак в душе не развеешь. И вдруг Даву не выдержал, по-юношески легко пробежался вдоль широкой половицы.

– Мне надоело все это! – выкрикнул он порывисто. – Кругом леса, леса, леса… Можно сойти с ума от этих бесконечных лесов! Сир, я презираю все это – и чертовых русских, не знающих благородства, и леса, в которых они прячутся, чтобы напасть по-подлому, со спины! Дайте мне кавалерию, и я уничтожу их, сир!

Маршал смолк, и тогда Наполеон медленно оторвал голову от стола.

– Довольно отваги, маршал, – сказал он внятно. – Мы слишком много сделали для славы Франции… Теперь настало время думать о спасении чести!

Судьба Великой Армии была решена, и она покатилась по Большой Смоленской дороге – навстречу гибели.

Уставая ехать в карете, Наполеон иногда пересаживался в седло. Лошадь императора, соловой масти, была одета в зеленую, расшитую галунами шубу. Нелепый меховой чепец укрывал ее голову от стужи.

Времени на спасение чести у них не осталось…

– Лошадь… Там лошадь, – прошептал Фаддей.

И ухватил Дижу за рукав, чтобы тот остановился.

Осторожно двинулся к березе, за стволом которой как раз и увидел конягу. Под сапогами поскрипывал снежок, уже посыпавший землю слоем белой пыли.

Коняга пыталась обгрызть кору с молоденькой березки. Вскинула голову и тихонько фыркнула, заметив людей. До чего же одр-то тощий: кожа да кости! А оседлана кляча, хотя всадника и в помине нет.

Фаддей осторожно протянул к одру руку:

– Хорошая! Хорошая лошадка!

Коняга тряхнула головой, а потом жадно ткнулась мордой в руку Булгарина. Фаддей похлопал лошадь по шее.

– Ах ты, лапушка! Лапушка! И тебе несладко приходится…

Коняга вновь негромко фыркнула. Дижу покачал головой.

– Даже не верится, что нам так повезло! – прошептал он.

А потом вскинул ружье и выстрелил лошади в голову. Выстрел эхом разнесся по лесной чаще. Темно-красная струя крови брызнула в лицо Фаддею. Лошадь дернулась, словно бежать еще пыталась. А потом рухнула в снег.

– Черт побери! – сердито сплюнул Фаддей. – Вот что ты расстрелялся? А как казаки налетят или партизаны?

– Ну, ты-то выкрутишься! А как, по-твоему, конягу-то убивать было? Или ты ее шарфиком придушить собирался? – зло рявкнул Дижу.

– Я-то, может, и выкручусь, с партизанами поручавшись! А с тобой что будет?

Дижу молча мотнул головой, блеснул зубами, почесал заросшую черной щетиной щеку.

– Ох, мальчишка, брось ты меня. Пора тебе к своим возвращаться. Думаешь, я не знаю, кто ты. Всегда догадывался…

Фаддей сел рядом с убитой лошадью.

– Я… я не могу бросить тебя. Я… помочь должен.

В одиночку тебе из России точно не выбраться.

Дижу вновь мотнул головой.

– Уходи, Булгарин. Уходи к своим. Не место тебе здесь.

Фаддей упрямо отвернулся от товарища.

– Вот через пару деньков доберемся до Смоленска, там и… – прошептал он.

– Ну, и что это нам даст?

Булгарин вздохнул.

– Не знаю. Я и в самом деле не знаю. Скорее всего, мы там с тобой распрощаемся. Там твоих камерадов много, с ними домой вернешься. А я к своим отправлюсь, и будь что будет. Пусть суд надо мной вершат.

– Нет там никаких моих камерадов, – тоскливо протянул Дижу. – Может, и Смоленска давно нет. Сгорел, как Москва.

– Все равно, – упрямо отмахнулся от него Булгарин. – Мы пойдем в Смоленск.

Дижу насмешливо глянул на друга.

– Это ты из-за своей баронессы, да, со мной плетешься? Все ее ищешь? И в Москве ведь искал. Я знаю…

Фаддей замер на мгновение. Экий этот Рудольф, право слово, насквозь его видит.

– Да, возможно, она тоже в Смоленске.

Дижу зло пнул снежный ком.

– Тю! Да она дома у себя поди давным-давно! Убежала из России небось. Нет в Смоленске твоей баронессы. Вместе с подружкой и сбежала.

Булгарин нахмурился.

– Ты бы послал домой двух беззащитных женщин, проиграв войну? Сквозь чужую, разозленную, враждебную страну?