Мишель Зевако - Смертельные враги

– Почему бы и нет? – спокойно ответил Пардальян.

– Я не враг вам, сударь. Быть может, мы даже станем вскоре друзьями, если, как я надеюсь, сможем договориться. Это будет зависеть от результатов той беседы, что ждет нас... В любом случае, что бы ни произошло, что бы вы ни решили, я торжественно клянусь вам, что вы выйдете из дворца так же свободно, как вошли в него. Заметьте, сударь, – мое слово не распространяется на все дальнейшее... Ваше будущее зависит от того, что именно вы решите. Надеюсь, вы не сомневаетесь в моем слове?

– Упаси меня Бог, сударь, – любезно сказал Пардальян. – Я считаю вас дворянином, неспособным нарушить данное им обещание. И если я, решив, что мне угрожают, наговорил вам немало резких слов, то сейчас весьма сожалею о них. Итак, теперь я к вашим услугам.

Про себя же он подумал: «Осторожно! Будем начеку! Тут предстоит борьба пострашнее схватки с рыжебородым великаном! Дуэли, где оружием служит язык, никогда не были мне по вкусу».

– Я попрошу вашего дозволения вернуть все вещи на свои места, – сказал Эспиноза. – Не следует, чтобы чьи-нибудь нескромные уши услышали то, о чем мы станем здесь говорить.

В ту же секунду дверь позади Пардальяна закрылась, книжный шкаф встал на свое место, и все в кабинете обрело свой прежний вид.

– Садитесь, сударь, – сказал тогда Эспиноза, – и поговорим если и не как два друга, то, по крайней мере, как два соперника, которые уважают друг друга и не желают стать врагами.

– Я слушаю вас, сударь, – отвечал Пардальян, поудобнее устраиваясь в кресле.

Как могло случиться, что человек ваших достоинств имеет лишь титул шевалье? – внезапно спросил Эспиноза. – Мне был пожалован титул графа де Маржанси, – сказал Пардальян, пожав плечами.

– Как могло случиться, что вы остались бедным дворянином, не имеющим ни кола ни двора?

– Мне были дарованы земли и доходы графа де Маржанси... Я отказался. Ангел, да-да, истинный ангел доброты, преданности, искренней и вечной любви, – в голосе Пардальяна звучало сдерживаемое волнение, – завещал мне свое состояние – и немалое, сударь: оно достигало двухсот двадцати тысяч ливров. Я все отдал бедным, не истратив ни ливра.

– Как могло случиться, что такой воин, как вы, остался простым искателем приключений?

– Король Генрих III пожелал сделать меня маршалом над своими войсками... Я отказался.

– Как, наконец, могло случиться, что такой дипломат, как вы, довольствуется случайным поручением, не слишком важным?

– Король Генрих Наваррский хотел сделать меня своим первым министром... Я отказался.

Эспиноза какое-то время размышлял. Он думал: «Каждый ответ этого человека словно разящий удар кинжала. Ну что ж, станем действовать, как он... Натиск, натиск и еще раз натиск!»

И обращаясь к Пардальяну, который ждал, ничего не подозревая, великий инквизитор сказал с глубоким убеждением:

– Вы были правы, отказываясь. Все, что вам предлагалось, было недостойно ваших талантов, не соответствовало им.

Пардальян с изумлением взглянул на него и мягко ответил:

– По-моему, вы заблуждаетесь, сударь. Напротив, все, что мне предлагалось, явно превосходило то, о чем мог мечтать бедный искатель приключений вроде меня.

Пардальян отнюдь не ломал комедию, изображая из себя скромника, а говорил вполне искренне. Такова была одна из самых ярких черт этой исключительной натуры – он и вправду считал, что совершенные им подвиги оценивались чрезмерно высоко.

Эспиноза даже не мог себе представить, что такой необыкновенный храбрец, человек, сознающий свое превосходство над другими (а шевалье, без сомнения, относился именно к таким людям), был на удивление застенчив и скромен в своих притязаниях.

Он решил, что имеет дело с гордецом и что, набавляя цену, сумеет привязать шевалье к себе. Поэтому он продолжал с рассчитанной медлительностью:

– Я предлагаю вам титул герцога и гранда и десять тысяч дукатов пожизненной ренты, источником коей станут сокровища Индии; кроме того – крупнейшее губернаторство вместе с саном вице-короля, все военные и гражданские полномочия и ежегодно выплачиваемые двадцать тысяч дукатов на содержание вашего дома; вас сделают командиром восьми полков и вы получите цепь Золотого руна... Считаете ли вы эти условия приемлемыми?

– Это зависит от того, что мне предстоит сделать в обмен на все предложенное вами, – флегматично сказал Пардальян.

– Вы должны будете, говоря кратко, предоставить вашу шпагу на службу святому делу, – пояснил Эспиноза.

– Сударь, – сказал шевалье просто, не рисуясь, – нет такого дворянина, достойного благородного звания, который бы отказался предоставить свою шпагу для поддержки, как вы говорите, святого и справедливого дела. Для этого требуется лишь воззвать к чувству чести или, вернее, человеколюбия... А посему оставьте при себе титулы, ренты, почести и посты... Шпага шевалье де Пардальяна дается, но не продается.

– Как! – вскричал пораженный Эспиноза. – Вы отказываетесь от моих предложений?

– Отказываюсь, – холодно ответил шевалье. – Но соглашаюсь посвятить себя делу, о котором вы говорите.

– Однако же справедливость требует, чтобы вы были вознаграждены.

– Пусть вас это не заботит... Лучше поговорим о сути вашего благородного и справедливого дела, – сказал Пардальян со своим обычным насмешливым видом.

– Сударь, – произнес Эспиноза, кинув восхищенный взгляд на шевалье, по-прежнему спокойно сидящего в кресле, – вы один из тех людей, говоря с которыми должно владеть высшим искусством – откровенностью... Посему я буду говорить прямо.

Секунду Эспиноза, очевидно, собирался с мыслями.

«Проклятье! – сказал себе Пардальян. – Эта его откровенность, судя по всему, никак не хочет появляться на свет!»

– Я внимательно слушал вас, когда вы разговаривали с королем, – продолжал Эспиноза, пристально глядя на Пардальяна, – и мне показалось, будто некий род неприязни, которую вы питаете к нему, вызван главным образом тем рвением, с каким он искореняет ересь. Он несимпатичен вам, и более всего вы ставите ему в вину те массовые убийства, которые противны, как вы сами выразились, вашей чувствительности... Это так?

– Да... и еще кое-что другое, – загадочно произнес шевалье.

– Это потому, что вы видите лишь внешние проявления, а не то, что составляет существо дела. Вас поражает кажущееся варварство деяний, и оно мешает вам различить глубоко человечную, великодушную, возвышенную цель... Слишком великодушную и возвышенную, ибо она остается неуловимой даже для такого великолепного ума, как ваш. Но если я объясню вам...

– Объясните, сударь, я всей душой хочу, чтобы меня убедили... Хотя, по правде говоря, вам будет трудно уверить меня, будто вы приказываете сжигать этих бедолаг исключительно из великодушия и человечности; а ведь они просят лишь о том, чтобы им дозволили мирно жить-поживать, никому не мешая.