Мишель Зевако - Нострадамус

Она была очень похожа на гречанку.

Впрочем, она действительно в ранней юности прибыла из страны красавицы Фрины note 16.

Когда гость подошел к дому, Мирто подняла свою румяную мордашку, уставилась на младенца, которого протягивал ей Брабан, и разулыбалась, видимо, очарованная открывшимся ей зрелищем.

— Черт меня побери, вот это кролик! Одна жопочка чего стоит! А лапы — что задние, что передние! Сделано на совесть!

— Это не мой сын, — скромно и не без скрытого сожаления признался Брабан.

— Да уж, скорее он похож на королевского сынка, чем на отродье какого-нибудь кота, посылающего свою милашку на панель… Он станет настоящим вольным горожанином!

— Так пойдет дело — и он станет первым красавцем и главным задирой твоего квартала! Правда, он и сейчас — вылитый львенок…

— Сейчас он вылитый принц, — сказала Мирто, все более и более восхищаясь ребенком.

— Берешь ты его или нет? — спросил Брабан. — Он ведь голодный…

И женщина ответила своим хрипловатым голосом:

— Ладно, давай. Беру твоего волчонка… Ну, будет одним больше, мою сиську этим не напугаешь, клянусь богом! Да, он просит кушать, этот красавчик… Иди, иди сюда, ешь и пей вволю, мой ангелочек, мой львенок, королевский сынок! А ты убирайся, Брабан, и оставь себе свои монеты!

Брабан-Брабантец не заставил просить себя дважды: он сразу же засунул приготовленные было восемь экю обратно в кошелек, приделанный к поясу из порыжевшей кожи. А Мирто, не теряя времени даром, высвободила из-за корсажа вторую грудь — теперь стали видны оба переполненных бурдюка, оба источника жизни, к которым немедленно и жадно присосались и ее собственная девчонка, и приемыш.

Наемник с вытаращенными глазами некоторое время созерцал невиданное зрелище, потом, пожав плечами, удалился, ворча на ходу:

— А я-то давал ему пососать сладкого винца с корицей! Она мне испортит мальца! Вкус отобьет к настоящей пище!

Он ушел, твердо решив покинуть Париж и найти себе работу где угодно, лишь бы можно было вволю наносить и отбивать удары. Назавтра он отправился в конюшню, внимательно, как и положено готовящемуся к долгому и трудному пути всаднику, осмотрел свою лошадь, после чего взнуздал и оседлал ее. Но, прежде чем сесть в седло, чтобы отправиться в неизвестность, внезапно впал в задумчивость, выйдя из которой разразился сначала глухими, а потом и громоподобными проклятиями. Ругательства так и сыпались из его глотки, да такие, что любой его собрат по трудам неправедным заткнул бы уши, услышав их! Не прекращая ругани, он отвел лошадь обратно в конюшню, снял с нее всю амуницию и побежал прямо на улицу Святого Спасителя, где бомбой влетел к Мирто и заорал, громыхая кулаком по столу:

— Вот те на! Я не могу уехать, черт меня побери! Я остаюсь! И отправлюсь в путь не раньше, чем дней через двенадцать! Где мой малыш Руаяль note 17?

Двенадцать дней, назначенных себе Брабаном в качестве отсрочки отъезда, постепенно превратились в двенадцать недель, потом в двенадцать месяцев, и дело кончилось двенадцатью годами. Разбойник с большой дороги стал парижским бродягой и одним из главных столпов, поддерживавших «храм» квартала Птит-Фламб. Ни один ворюга и грабитель из Двора Чудес не мог похвалиться такой, как у него, ловкостью, таким нюхом, такой удачливостью. Иными словами, бывший рейтар стал опасным бандитом.

Когда, уже при Генрихе II, Гаэтан де Роншероль в благодарность за оказанные им тайные услуги был назначен королем на завидную должность парижского великого прево, первой заботой нового судьи стала попытка раз и навсегда избавить столицу Франции от разбойника, погоня за которым просто вгоняла в пот ночные патрули. По приготовлениям, которые стали очень заметны, по движению солдат, наводнявших город, Брабан понял, что дела его могут стать очень плохи.

— Мирто, — сказал он, — мне кажется, королевские веревочники как раз принялись готовить самый лучший пеньковый галстук, какой только можно придумать для шеи такого бравого и достойного бродяги, как я. Но я — парень скромный, и мне ни к чему такие почести, Мирто. Я предпочитаю держать свою шею подальше от этой орденской ленты. Хотя бы на несколько сотен лье. Что скажешь на это, девочка?

Мирто с жаром одобрила проект побега. Впрочем, Брабан и сам уже начинал тяготиться тем, что он простодушно называл «оседлой жизнью». Его одолевала ностальгия по большим дорогам, одолевало желание колоть и рубить почем зря. Короче, ему хотелось повидать страну.

— Отлично, — обрадовался неожиданной поддержке разбойник. — Готовь тряпки малыша.

— Как? Ты собираешься взять с собой Руаяля?

Мирто разрыдалась. Сын Мари, волчонок, дьяволенок, тот, кого она окрестила Руаялем, стал ее собственным ребенком, и она любила его ничуть не меньше, чем дочь, которой дала поэтичное имя Мирта. В это время мальчику шел тринадцатый год. Все надежды, которые на него возлагались в младенчестве, он не просто оправдал, но далеко превзошел. На вид ему можно было дать не меньше пятнадцати лет. Он вырос куда более крепким и гибким, чем большинство детей Двора Чудес, и наводил на последних настоящий ужас. Мирто обожала приемыша как за его неоспоримые достоинства, так и за не менее явные недостатки — в равной степени. Что до малышки Мирты, то Руаяль, который защищал ее, покровительствовал ей и приносил все, что удавалось стянуть, был для девочки подлинным божеством.

Итак, Мирто рыдала, пронзительно кричала, заливалась слезами, умоляла, угрожала, но ничто не действовало на ее приятеля. Брабан-Брабантец оставался непреклонным. Он удостоил Мирто единственного объяснения. Конечно же, мальчуган уже научился довольно прилично орудовать рапирой, опустошать карманы горожан, готовить ловушки для патрулей, чтобы ловчее было намять солдатам бока, и благодаря всему этому его образование можно считать почти завершенным, и он всенепременно должен оправдать звание благородного человека, но есть и одно упущение: парнишка совсем не сведущ в верховой езде.

— Послушай-ка, малыш Руаяль, — прибавил он, обращаясь к воспитаннику, — хочешь вместе со мной увидеть Францию, Бургундию, Наварру, Испанию и Италию с Германией? В общем, все известные, неизвестные и всякие другие страны?

Руаяль завопил от радости и поклялся богом и всеми святыми, что никто и ничто в мире не может помешать ему сопровождать Брабана верхом на большой лошади. А поскольку мальчик отнюдь не отличался нежностью и был скорее жестокосердым, он, хотя и считал Мирто своей матерью, не обратил почти никакого внимания на ее горючие слезы.

Надо сказать, что, пока Мирто плакала навзрыд, ее дочь Мирта не проронила ни слезинки. Однако девочка так побледнела, что казалось: она вот-вот умрет на месте.