Стэнли Уаймэн - Французский дворянин

Около часа пополудни мы проехали Контры, в четырех лигах от Блуа; три часа спустя переправились через речку Шер и Селлей, где остановились покормить лошадей. Здесь нам удалось раздобыть кое-какие сведения: теперь мы могли уже быть почти уверены, что Брюль проехал в Лимузен [104], где он, под защитой Тюрена, мог считать себя в безопасности от королей и Французского, и Наваррского. Тем больше нужно было спешить. Но дороги тут, вплоть до Валанси, были чрезвычайно тяжелые: все, что мы могли сделать, измучив в конец наших лошадей, это добраться до Левру через три часа после заката солнца. Одна мысль, что Брюль остановится на ночь в Шатору [105], в пяти милях отсюда, побудила меня гнаться за ним и дальше; но темнота ночи и невозможность найти проводника заставили меня отказаться от такой безнадежной попытки. Мы решили переночевать в Левру.

Здесь мы впервые услышали о чуме, свирепствовавшей в Шатору и во всей местности к югу от него. Хозяин гостиницы собирался уже рассказывать нам целые истории о ее опустошениях, даже среди лошадей; но у нас и без того было о чем подумать: на следующее утро мы совершенно позабыли о чуме. Мы отправились в путь на рассвете и первые три лиги ехали довольно скоро. Но затем, как раз когда мы проходили по лесной чаще, проводник наш вдруг скрылся. Мы сбились с дороги и принуждены были вернуться назад, да еще попали в болото, откуда выбрались с большим трудом. Всадник, ехавший на Гнедке, забыл то, чему я учил его, и неудачно свалился с седла. Наконец после всех испытаний невзгод, уже около полудня, почти потеряв терпение, мы увидали вдали Шатору.

При самом въезде в город нам пришлось испытать еще одно приключение. На повороте дороги мы наткнулись на картину, которая была для нас столь же неожиданной, как и загадочной. Неподалеку от города в северном направлении у дороги раскинулся небольшой лагерь – несколько шалашей и хижин из грубо сложенных ветвей, с натянутым сверху куском холста на высоких кольях. На траве перед шалашами валялось несколько женщин и мужчин, которые лениво грелись на солнце; другие суетились у костра, подбрасывая в огонь свежих сучьев; дети веселой кучкой бегали взад и вперед со смехом и криками. Наше появление произвело тревогу. Женщины и дети с воплями бросились в лес, толкаясь и ломая по дороге сухие сучья, так что треск их слышался на далеком расстоянии; а мужчины, имевшие по большей части жалкий, изможденный вид, столпились в кучку, глядели на нас с выражением страха и подозрения и также обнаруживали намерение дать тягу.

Заметив, по их платью и вообще по внешнему виду, что это не бродяги и что сами шалаши обнаруживали строительные познания, я попросил спутников подождать минутку и направился к ближайшей кучке мужчин.

– Что это значит, друзья мои? – спросил я их. – Вы, кажется, собрались праздновать весну несколько рано. Откуда вы?

– Из Шатору, – ответил один из передних, принадлежавший, казалось по одежде, к зажиточному классу горожан.

– Да разве у вас нет там домов?

– Есть.

– Так на кой же черт вы здесь? – воскликнул я, обратив внимание на мрачный вид и поникшие головы этих господ. – Обидел вас кто-нибудь? Выгнали вас, что ли?

– Нас выгнала чума. Разве же вы ничего не слышали? В Шатору на каждых трех приходится по покойнику. Послушайтесь моего совета, сударь: вернитесь с вашими людьми обратно.

– Но разве там так уж плохо?

– О, да! Видите этот голубоватый туман? – продолжал он, указывая на лежавшую перед нами лощину, над которой стлалось неподвижное, густое облако пара. – Видите это облако? Ну, так под ним таится смерть! В Шатору вы еще найдете стойла для ваших лошадей и достанете за деньги все, что вам нужно. Но попробуйте переправиться через Индру [106]– и вы увидите картины, которые будут ужаснее, чем вид поля битвы через неделю после сражения. Вы не найдете ни в домах, ни в церкви, ни даже в хлевах и стойлах ни одной живой души, зато увидите множество трупов. Это место проклято. Говорят, оно проклято за ересь и нечестивость его обитателей. Одна половина здешних жителей уже перемерла, другая разбежалась по окрестным лесам. И вы, если не погибнете здесь от чумы, так помрете с голоду.

– Боже сохрани! – воскликнул я, с ужасом думая о тех, кто был впереди нас, и решился со страхом в сердце спросить своего случайного собеседника, не проезжал ли по этой дороге отряд, вроде нашего.

– Да, они проехали здесь вчера вечером, незадолго до заката солнца. Лошади их были вконец измучены, да и сами люди обнаруживали признаки полного изнеможения.

Далее по словам его оказывалось, что отряд этот не вошел в город, но расположился лагерем в полверсте от него и всего за два или за три часа до нас снялся и двинулся далее, по направлению к югу.

– Так мы, может быть, успеем догнать их сегодня же?

– С вашего позволения, сударь, думаю, что вам удастся встретить их.

Пожав плечами, я пробормотал благодарность и оставил его, сознавая необходимость как можно скорее передать моим спутникам слышанное, пока и их не охватил ужас, владевший здешними жителями. Но было уже поздно. Едва я успел повернуть лошадь, как около самого стремени Мэньяна очутился один из моих людей, длинный, худой парень с торжественно печальным выражением лица. Он так красноречиво рассказывал об опасностях, которые ожидали нас на юге, что у половины слушателей лица также вытянулись и приняли скорбное выражение. Мне ничего не оставалось, как только ударом хлыста по плечам рассказчика прервать повествование.

Я приказал двинуться в путь. Мы поехали легкой рысцой: опасность бунта на время миновала. Но я знал, что она явится снова, и не раз. Наблюдая украдкой лица моих спутников и прислушиваясь к их разговорам, я видел, как страх овладевал ими, передаваясь от одного другому. Не слышно было песен, еще утром так весело оглашавших воздух: все ехали молча. Беззаботные товарищи Мэньяна, привыкшие оглашать встречных руганью и ударами и шутя перескакивать через самые глубокие рвы, ехали теперь с поникшими головами и нахмуренными бровями или же с плохо скрываемой тревогой всматривались в расстилавшийся перед нами синеватый туман, сквозь который кое-где выглядывали крыши домов, вершины холмов или зеленые верхушки тополей. Сам Мэньян, здоровенный детина, смотрел печально, утратив свой забубённый вид. Только трое сохраняли хладнокровие – Ажан, словно ничего не слыхавший, Симон, словно ничего не боявшийся, да Фаншетта, которая искала в тумане только один предмет – свою госпожу.

Мы нашли ворота города отпертыми. Это обстоятельство, не предвещавшие ничего доброго, подействовало на моих спутников удручающим образом. Как только мы вступили в город, подковы наших коней гулко застучали по каменной мостовой; и звук этот многократным эхом прокатился по пустым домам, в которых не было ни малейшего признака живых людей. Прямо перед нами шла главная улица, залитая солнечным светом, что еще более усиливало тяжелое впечатление от царившей здесь пустынности. Лишь кое-где попадались бродячие собаки да оборванцы, которые или бежали, испуганные нашим неожиданным появлением, или стояли и молча таращили на нас глаза. Вдали слышны были громкие звуки набата и доносились женские крики и плач. Пустые улицы, погруженные в мертвое молчание, черные кресты на воротах и дверях большинства домов, испуганные лица, выглядывавшие кое-где из окон, – все это навело на моих спутников такой ужас, что они позабыли всякое послушание и, хлеща коней, старались перегнать друг дружку, отчего, особенно в узких местах, происходила давка. Сначала все ехали шагом, затем мало-помалу шаг сменился рысцой, рысца перешла в легкий галоп. Ворота гостиницы были отворены и, казалось, приглашали нас войти; но никто и не подумал не только остановиться, но и обернуться. Повинуясь какому-то всеобщему толчку, мы неудержимо стремились вперед по пустым улицам, словно враги гнались за нами по пятам, и вздохнули свободно только тогда, когда совсем уже выбрались за город.