Тим Северин - Последний Конунг

Безоружный, все еще в монашеском платье, я сидел на маленьком пони, глядя на этот разгром. Несмотря на все свои дурные предчувствия, я оказался не готов к размаху бедствия. Я понимал, что от этого поражения оправиться невозможно. И никогда больше мой народ не сможет собрать столь многочисленную рать, и не явится больше вождь, обещающий нам столь многое. Это была полная и окончательная гибель, и я горевал о смерти Харальда. Но и в горе я находил утешение, гордясь тем, что человек, которому я поклялся в верности, предпочел умереть с честью на поле брани, чем истаять, старым и истерзанным болью, в постели, сознавая, что ему не удалось исполнить свой великий замысел – возродить величайшее владение Севера. Разочарование точило бы Харальда до конца его дней. Я сказал себе, что, даже потерпев поражение, он добился именно того, чего хотел – достойной славы, каковая вовек не померкнет.

С такими мыслями в голове я подтолкнул своего пони под ребра и поехал вниз по склону, чтобы забрать тело Харальда.

В моей жизни не раз случались такие мгновения, когда некое странное ощущение неуязвимости охватывало меня. Тело действовало помимо сознания. Рассудок молчит, а я словно иду по длинному, ярко освещенному проходу, где ничто не может причинить мне вреда. Именно это я чувствовал в тот знойный день, едучи на усталом вьючном пони сквозь разрозненные остатки разбитого воинства. Я смутно видел тела наших, простертые в пыли, потемневшей от их крови и мочи. Порой я слышал стоны раненых. То там, то здесь замечал движение – какой-нибудь бедняга пытался отползти подальше и спрятаться. В отдалении все еще бились кучки норвежцев, но их окружал противник, превосходящий числом, и наваливался всем скопом, чтобы прикончить. На меня же как-то не обращали внимания.

Я подъехал к тому месту, где в последний раз видел Харальда, туда, где он упал с лошади. Горстка людей собралась вокруг чего-то, лежащего на земле. Они наклонялись над ним, тянули и тащили. Тут мой пони споткнулся. Глянув вниз, я увидел, что он запнулся о сломанное древко, расщепленное на концах. На древке был стяг – Разоритель Страны – личное знамя Харальда. Рядом лежало тело его знаменосца, рана зияла у него в груди. На нем, как и на других, не было доспехов. Я остановил пони, слез и подобрал стяг. От шеста осталось всего несколько футов. Держа Разоритель Страны в руке и ведя пони в поводу, я направился к тем людям. Я безрассудно надеялся, что как-нибудь сумею погрузить тело Харальда на пони и вернуться к корабельной стоянке невредимым.

Люди эти были английские пехотинцы. Они снимали с тела Харальда все ценное. Прекрасный синий плащ уже исчез, и кто-то стягивал с его пальцев тяжелые золотые кольца. Еще один снимал башмак из мягкой кожи. Харальд лежал вверх лицом, на щеке у него был большой пыльный кровоподтек. Стрелу, что убила его, было четко видно. Она пронзила ему горло. Однако это я уже видел во сне.

– Перестаньте! – хрипло сказал я. – Перестаньте! Я пришел забрать тело.

Грабители уставились на меня удивленно и с досадой.

– Уходи отсюда, отец, – сказал один из них. – Ступай и молись в другом месте.

Он вынул кинжал из ножен, собираясь отрезать Харальду палец. Что-то щелкнуло у меня в голове, и я перешел от своей далекой грезы к настоящей ярости.

– Ах ты, ублюдок! – крикнул я. – Ты оскверняешь мертвого.

Бросив поводья, я поднял сломанное древко Разорителя и ударил мерзавца. Но я был слишком стар и медлителен. Он с презрением отбил древко, и я чуть не потерял равновесие.

– Уходи отсюда, – повторил он.

– Нет! – заорал я в ответ. – Это мой господин. Я должен взять его тело.

Мародер посмотрел на меня, прищурившись.

– Твой господин? – переспросил он.

Я не ответил, но снова бросился на него с шестом. И снова он отбил мой удар.

– Как он может быть твоим господином, старик?

Я понял, что представляю собой странное зрелище: старый священник в длинном черном плаще, с лысиной, поросшей щетиной, угрожающий сломанной палкой. Остальные мародеры отошли от тела Харальда и стали вокруг меня. Я дрожал от возмущения и крайней усталости.

– Дайте мне взять тело! – крикнул я. Голос у меня был тонким и дрожал.

– Иди и возьми, – насмешливо сказал один из них.

Я побежал к нему, пользуясь шестом как пикой, но он уклонился в сторону. Я остановился и, обернувшись, увидел, что его товарищи снова окружили меня и смеются. Я снова бросился вперед. Шест для меня был тяжел, а длинные монашеские одежды мешали. Я споткнулся.

– Давай сюда, дедушка, – насмешливо позвал другой голос, и круто обернувшись, я увидел человека, который повесил алую повязку Харальда на кончик своего кинжала. – Тебе это понадобится, – насмешливо сказал он.

Пот заливал мне глаза, я едва мог видеть. Я с трудом подошел к нему и попытался схватить повязку, но он отдернул ее, и я промахнулся. Что-то удалило меня под ребра. Это один из моих мучителей ударил меня плашмя мечом. Я пошатнулся, но сделал шаг к телу Харальда. Кто-то подставил мне подножку, и я упал в пыль. Кровь стучала в ушах, но я поднялся из последних сил и наугад стал размахивать Разорителем, пытаясь отогнать моих мучителей. Я услышал их презрительный смех, потом кто-то подошел ко мне, наверное, сзади и ударил – я почувствовал ужасную боль в голове и упал на колени, а потом лицом вниз.

Свет стал меркнуть, и в последние исчезающие мгновения что-то мелькнуло у меня в голове – то, что тревожило меня с самого начала этой великой битвы. Волосы встали дыбом у меня на затылке, и ледяной холод защипал кожу, ибо ко мне пришла уверенность, что исконные пути пришли к своему концу. Соскальзывая в темноту, я вспомнил предсказание моего бога, Одина Всезнающего. Он предсказал, что о начале Рагнарека, последней великой битвы, сообщат звуки арфы, на которой будет играть Эггер, страж великанов, и петух Гуллинкамби с ветки Иггдрассиля, Мирового Древа, прокричит свое последнее предостережение. С начала мира Гуллинкамби ждал на его ветвях, чтобы объявить о времени, когда силы зла вырвутся на волю и пойдут в наступление. Взятые вместе, эти два звука, арфа и петушиный крик, объявят о последней великой битве и окончательном разрушении исконной веры.

Тости собрал остатки нашей рати – об этом я узнал много позже. Кто-то из наших подобрал Разоритель Страны на том месте, где лежал я, по всем признакам безжизненный, и принес знамя Тости, и тот упорно держал оборону. Он поднял стяг на месте сбора, и те из наших, кто еще стоял на ногах – менее пятой части изначального войска – собрались там и образовали последнюю стену щитов. Видя их положение, Гарольд Годвинсон предложил им пощаду, но они отказались. Англичане сомкнулись и перерезали всех, уцелела лишь горстка. Вскоре подошло подкрепление норвежцев от корабельной стоянки, но их было слишком мало, и явились они слишком поздно. Большая часть совершила ту же ошибку, не надев доспехи, чтобы добежать побыстрее. Они появлялись на поле битвы небольшими ватагами, в беспорядке, все запыхавшиеся. В их храбрости сомневаться не приходилось – они сходу бросились на англичан. Легко вооруженные лучники, первыми появившись на поле, причинили такой урон, что войско Годвинсона дрогнуло под градом стрел. Но запас стрел истощился, а пехота в доспехах, которая могла бы защитить лучников, не подоспела, и ответным ударом хускарлы разметали их. Остальных отставших из отряда, спешившего на выручку, ждала та же участь – противник, уже вдохновленный победой, сильно превосходил их числом. К концу того бедственного дня норвежские силы были, считай, уничтожены. Верховые хускарлы гнали уцелевших до места высадки, где немногие спаслись, пустившись вплавь к тем судам, что ради безопасности стояли на якоре. Остальные суда, причаленные к берегу, были сожжены англичанами-победителями.