Поль Феваль - Роковое наследство

– Здешние монахини, – подхватила Ирен, заинтересованная новым поворотом разговора, – считают, что климат в их садах благотворнее, чем в Ницце.

– И я полагаю, что эти дамы совершенно правы, – кивнул Карпантье. – О, как бы я хотел отвезти тебя в Ниццу или в Италию! – воскликнул он. – Но, к сожалению, это невозможно. Послушай, золотко, могу ли я попросить тебя кое о чем?..

В удивленных и улыбающихся глазах девочки вы угадали бы затаенную надежду.

– Слушаю, отец, – ответила Ирен.

– У меня дела... – сбивчиво заговорил Винсент. – Я должен уехать... Короче, ты сама понимаешь, что только крайняя необходимость заставляет меня обращаться к тебе с такой просьбой... Твои каникулы всегда были для меня даже большим праздником, чем для тебя самой...

Винсент потупил взор, Ирен же, напротив, подняла глаза.

– Неделю, другую... – с трудом, выдавливал из себя Карпантье, – в крайнем случае месяц...

– Я проведу здесь столько времени, сколько вы пожелаете, отец, – взволнованно остановила его дочь. – И никогда не бойтесь о чем-то попросить меня.

– И ты на меня не сердишься? – осведомился Винсент удивленно и почти обиженно.

– Разве я не способна ценить вашу доброту? – воскликнула Ирен.

– И это не слишком огорчит тебя? – внимательно взглянул на дочь Карпантье.

Ирен обвила его шею руками. Девочка плакала и сменилась одновременно.

– Отец, дорогой, навещай меня почаще! – вскричала она.

Винсент в порыве благодарности поцеловал ей руки и ушел.

Через несколько минут Ирен заметила мать Марию неподалеку от скамейки, возле которой они расстались.

Девушка казалась задумчивой и озабоченной.

В ответ на вопросительный взгляд итальянки она проговорила:

– Возможно, я поступила дурно. Я бы перестала себя уважать, если бы считала, что ломаю комедию... Я плакала и этим причинила отцу боль, но могла ли я признаться ему, что слезы эти были наполовину слезами радости?

– Почему же вы плакали, дитя мое? – вскинула брови монахиня.

– Потому что отец попросил меня провести каникулы здесь, – объяснила Ирен.

Черные глаза итальянки сверкнули огнем.

– Ах вот как? – вырвалось у нее. – Он, стало быть, хочет остаться один?

И тут же монахиня спохватилась.

– Так вы не покинете нас, Ирен? – спросила она. И ласково прижала девочку к себе. Ирен спрятала лицо у итальянки на груди и пролепетала срывающимся голосом:

– Нет, не покину. И я так люблю вас, что рада остаться в монастыре.

Ренье стал к тому времени высоким красивым двадцатилетним юношей с веселым и открытым лицом, обрамленным черными кудрями. Мастерская молодого художника размещалась на Западной улице, напротив боковой ограды Люксембургского сада.

Мастерская эта не походила на изысканные апартаменты, как бывает порой у иных маститых живописцев, однако здесь был простор, воздух, великолепное освещение и куда меньше пыли, чем обнаруживаешь обычно у начинающих гениев.

Я знаю славных юнцов, которым, возможно, суждено в будущем потрясти мир своими шедеврами; так вот, эти люди сочли бы себя опозоренными, если бы из-под растрепанных бород у них не торчали какие-нибудь пунцовые лохмотья, а в мастерских не царил бы отвратительнейший беспорядок – тоже плод их артистической фантазий. В каждом художнике живет ребенок.

Гипсовая безделушка, цена которой – десять сантимов, хорошенько облупившись от времени, может сделаться бесценной.

На грош дерьма в порошке – и вот вам невиданные краски!

Не следует думать, что Ренье одевался, как нотариус; ему была в полной мере свойственна раскованность людей его профессии, но сверх того – еще и обычная человеческая аккуратность, та самая, которая не чурается воды и не считает мыло признаком буржуазности.

На мастерскую Ренье приятно было посмотреть. Каждый предмет находился здесь на своем месте. Будущее озаряло ее многообещающей улыбкой.

Я рискнул употребить такую метафору, чтобы избежать пространных описаний – тем более, что пока в мастерской было всего несколько эскизов, симпатичных, но не выходящих за рамки талантливых ученических работ, да дюжина писанных в Риме этюдов, которые смог бы оценить по достоинству лишь истинный знаток.

В глубине мастерской на большом мольберте возвышался подрамник с холстом, накрытым саржей.

Другой мольберт, поменьше, за которым работал сейчас художник, поддерживал полотно с наброском битвы Диомеда [13]с божественным облаком.

Миф о воине, ранящем богиню, нашел воплощение в весьма оригинальной композиции, сочетающей традиции старой школы с романтическими поисками.

На переднем плане, отведя в сторону руку, метнувшую копье, красовался могучий герой Диомед. А на заднем плане клубилось облако, разверзшееся от удара, словно рана, и обнажившее восхитительно прекрасное женское тело.

Лица Венеры не было видно, его закрывала дымка.

Картина была полна жизни – и тайны. Художник сумел передать животную грубость гомеровского фанфарона, посмевшего святотатственно посягнуть на неземное совершенство.

Из облака вырывался, казалось, стон богини.

Ренье стоял у мольберта и выписывал мускулатуру Диомеда, сильного, красивого и глупого, каким и должен быть мужчина, наносящий удар Венере.

Художнику позировал натурщик, вернее – натурщики, поскольку прекрасное в живописи зачастую складывается из отдельных кусков.

Для одного только тела Диомеда моделями Ренье служили фигуры двух мужчин. Голову Тидида [14]юноша предполагал писать с третьего.

Натурщики были презанятными типами, хотя, понятно, мало походили на античных героев и полубогов. Один из этих людей стоял без панталон, оголив великолепные ноги; он продавал Ренье свои аяксовы [15]ляжки. Другой, напротив, был в штанах, зато без сюртука, жилета и рубашки; этот сдавал внаём атлетическую грудь.

Им обоим было лет по сорок.

Ноги звались Амедеем Симилором, торс – Эшалотом.

Позади Эшалота висела порядочных размеров латаная-перелатаная сумка, принадлежавшая видимо, обоим натурщикам.

– Можешь курить трубку, если хочешь, – обратился Ренье к ногам, – а ты, торс, не двигайся.

Эшалот, только что косившийся на сумку и явно собиравшийся подойти к ней, покорно замер на месте.

– Чтобы закурить трубку, ее надо сперва набить, – вкрадчиво заговорил Симилор. – А для этого, хозяин, требуется табачок.

– Возьми в банке, – не поворачивая головы, ответил Ренье.

Симилор послушно потянулся к банке и набил сначала трубку, а потом и мешочек под мышкой жилета – и это несмотря на осуждающие взгляды более целомудренного Эшалота.

– Известное дело, – произнес Симилор, чиркнув спичкой, – одни художники любят разговаривать с натурщиками, другие – нет. Мы с Эшалотом приспосабливаемся, как можем... А что нам еще остается после того, как мы потеряли то блестящее положение, которое занимали в свете, утратив одновременно и немалые богатства, из-за чего и принуждены теперь тяжким трудом зарабатывать себе на жизнь.