Эли Берте - Дрожащая скала

– Я требую назвать его, Туссен, я настоятельно прошу вас об этом.

– Так и быть, это – госпожа Лабар, вдова, преставившаяся в Нанте в 1791 году.

– Госпожа Лабар! – вскричал де Кердрен с жаром. – Мать бедной девушки! Итак, она простила мне зло, которое я ей сделал?

– Вишь ты! Черт-то, верно, не свой брат! Струсила и старуха Лабар! – вскричал Конан.

Альфред погрузился в горестные размышления, которые пробудило в нем это имя. Наконец, он сказал:

– Не знаю, позволит ли мне совесть принять это завещание. Но это не все: на сохранение моего поместья требовались такие большие суммы, а мне кажется – может быть, я и ошибаюсь – месье Туссен не так богат, чтобы мог уплачивать их один из собственного капитала.

– Эх! Вы просто не знаете. У нас, стряпчих, есть такое множество ресурсов. Притом, если бы даже и какая-нибудь особа, хоть бы один из богатых клиентов, доверяющих нам свои капиталы, захотела присоединиться ко мне для совершения правого дела, то что же тут дурного? Заем выплачен сполна, капитал и проценты; квитанции все в порядке и находятся у меня в конторе… Чем же может тут оскорбляться деликатность де Кердрена?

Туссен говорил с особенной силой.

– Пожалуйста, старый друг мой, – сказал Альфред, – не обижайтесь на эти возражения, которые самоуважение заставляет меня так прямо высказывать вам. Я вполне чувствую признательность к вам, вполне ценю вашу преданность, но я не должен скрывать от вас свои мысли. По всему видно, что мне хотят подать, как милостыню, имущество моих предков, вместо того, чтобы возвратить законно мне принадлежащее.

– Милостыню! Месье де Кердрен, – возразил нотариус, привскочив на стуле, – как могли вы употребить такое выражение? Милостыню? Ну, положим, что одна неизвестная особа, желая вознаградить свои несправедливости к вашей фамилии или хоть к вам лично, содействовала перекупке вашего наследственного имущества. Еще раз спрашиваю: что же здесь плохого?

– В таком случае, я попросил бы вас, господин Туссен, сказать мне имя этой особы, я бы рассмотрел, по каким причинам она оказывает мне такие благодеяния.

– Никогда! – вскричал нотариус, совсем вскочивши со стула. – Никогда это имя не выйдет из моих уст. Я обещал ей… я поклялся. Не ждите от меня этого, месье де Кердрен, это невозможно.

– Ну, что же, – с твердостью сказал Альфред, также вставая. – В таком случае и я буду слушать только голос моей совести.

Это так оглушило Туссена, словно его ударили по голове дубиной.

– Господин еще болен, – смело вскричал Конан. – Верно, горячка вернулась, и голова его…

– Нет, любезный Конан, я полностью в своем уме. Честь запрещает мне принять эти дары от лица, которое скрывается и побуждения которого мне неизвестны. Решение мое неизменно.

Конан и нотариус совершенно растерялись.

– Какой я глупец! – воскликнул нотариус, ударив себя по лбу. – Такие точные, такие подробные счета! Но ради Бога, месье де Кердрен, обдумайте… Даже и в том случае, котором вы говорите, вам следуют значительные суммы владельца острова Лок. Остров продан гораздо ниже настоящей своей цены, доходы с него значительно возросли. По всей справедливости, вы вправе требовать раздела или вознаграждения.

– Ни раздела, ни вознаграждения, – отвечал де Кердрен решительно. – Тем лучше для нового владельца, если он совершил удачную спекуляцию. Я не намерен сутяжничать с ним за барыши.

– Очень хорошо! Но если вы отказываетесь с такой гордостью от такого имущества, значит, вы имеете какие-либо значительные ресурсы или питаете большие надежды на будущее?

– Ресурсы! – сказал с горечью эмигрант. – Могу ли я сказать, что даже платье, которое теперь на мне, мне не принадлежит? Что же касается до моих надежд на будущее, то это не тайна: лишь только я вылечусь от этой проклятой лихорадки, запишусь солдатом в ближайшем городе, а после первого сражения не буду в тягость ни для кого.

Нотариус и Конан уже не возражали, а лишь молча плакали.

– Возьмите, месье Туссен, это золото и эти бумаги, – продолжал Альфред, – а так как по вашим уверениям я имею право требовать некоторое вознаграждение от настоящего владельца острова Лок, то я соглашаюсь провести здесь два или три дня для поправки моих сил. По истечении этого срока я оставлю этот край навсегда, если…

– Условие? Говорите!

– Если в эти три дня я не увижу настоящего владельца острова и не узнаю от него причин его бескорыстия.

– Не надейтесь: я вам сказал, что это невозможно. Если бы вы знали! Но в продолжение этих трех дней мы, без сомнения, найдем иное средство.

– Нет другого, месье Туссен, уверяю вас.

– Увидим… Но, месье де Кердрен, – сказал нотариус, понизив голос, – удостойте по крайней мере принять, в виде займа, это золото. Вы нуждаетесь в деньгах. Впоследствии вы мне их отдадите… не откажите старому другу, который умоляет вас.

– Благодарю, Туссен, я не занимаю, когда не предвижу возможности отдать… Не говорите больше об этом, если не хотите оскорбить меня.

Законовед со вздохом взял назад мешочек.

– Есть между тем один пункт, – сказал он настойчиво, – в котором ригоризм ваш обязательно должен уступить: это насчет завещания госпожи Лабар. Вы не можете представить никакого основательного возражения против этого вознаграждения, законность которого вы сами признаете.

– Ошибаетесь, любезный Туссен, – задумчиво отвечал де Кердрен, – обдумав все хорошенько, я не приму и этого дара наравне с другими: я жестоко оскорбил эту несчастную мать, и мщение ее справедливо. Чем оно страшнее по своим последствиям, тем более я его благословляю! Вы не знаете, Туссен, – продолжал он с видом горького раскаяния, – как я преступен. Угрызения совести не давали мне ни минуты покоя… часто по ночам мне представлялась целомудренная жертва моего плачевного безрассудства. Здесь в последнюю ночь она явилась мне еще прелестнее и трогательнее, чем когда-либо, склонилась к моему изголовью, как ангел-утешитель, и шептала мне слова прощения. Признаться ли в своей слабости? Я сегодня же покинул бы этот замок, уже чужой для меня, если бы не надеялся еще раз увидеть этот небесный образ!

Нотариус был сильно взволнован, даже как будто хотел что-то сказать, но некая важная причина удержала его, и он промолчал. Альфред продолжал:

– Нет, друзья мои, богатство, уважение и благополучие – не мой удел. Когда я терплю унижения и бедность, совесть моя еще как будто успокаивается. Когда меня гнетет бремя проклятия, наложенного на меня перед Дрожащей Скалой, мне кажется, преступление мое несколько заглаживается. Но сделайся я снова богатым и могущественным, совесть убила бы меня!

Альфред, видимо, был сильно утомлен. Туссен счел нужным дать ему покой.