Жан Ломбар - Византия

Тихо изрекал в это время смиренный пастырь «Кирие Елейсон», чем за живое почувствовал себя задетым Великий Папий. «Кирие Елейсон!» Разве не оскорбление это Самодержавного Базилевса, «раздавленного Аспида и Василиска. Владыки, вверзающего в море коней и всадников и покоряющего под стопы свои всех врагов и супостатов?» Так думал, вероятно, Дигенис, судя по свирепому выражению его лица и угрожающим движениям камилавки. И стремительно прорезав густую толпу помазанников, которые льнули к Константину V, напирая плечами, животами, проталкиваясь в передние ряды и многословно перебивая друг друга, испрашивали у него степеней, – он приблизился и змеиным прикосновением положил на пастыря свою руку. «Кирие Елейсон!» «Кирие Елейсон!» Исторгнутый из седалища своего, бормоча что-то под взглядами богатой Церкви, сурово повернувшейся к нему, бедный мечтатель уведен был Кандидатами, которые сверкали своими золотыми секирами. Затем Кандидаты вернулись с Дигенисом во главе, который держал свой серебряный ключ, извлеченный из затканной узорами одежды, на животе украшенной страшилищем когтистым и рогатым. И сомкнулись вокруг помазанников, которые обливались потом, кричали, рычали, выпячивали бурчащие животы в восторге, что повелели уничтожить иконы, исполненные красоты, иконы сияющие, которые удовлетворение дали племени эллинскому, а с ним и другим одаренным племенам Империи, любующимся, чувствительным, страстным, эстетическим, арианским по крови и по духу, по нравственным устремлениям своих душ.

В одной из шести ниш Патриарх подставил свое розовое ухо цвета гниющего мяса Великому Папию, который говорил, покачивая головой:

– Твое Святейшество, оскопленное, как и мое Достоинство, могло не бояться святого Синода, зная что если бы братья Твои во Иисусе не повиновались бы Тебе, мое Достоинство придавило бы их тяжестью своей руки, и все они были бы ввергнуты в Нумеры, каковые суть темницы Базилевса.

Пошевелив безволосыми челюстями, Патриарх визгливо отвечал:

– Прав Ты, что Достоинство Твое оскоплено, как и мое Святейшество, и бесполость наша открывает нам совершенное постижение религии Иисусовой. Константин V Исавриец стремится лишь к верховенству племени своего над племенем эллинским и Азии над Европой; мы, оскопленные, мечтаем о гонении на иконы, как в Европе, так и в Азии. Базилевс вручил мне теперь всю власть действовать и повелевать. Поэтому приказываю я Тебе уничтожить Гибреаса, известного тебе игумена Святой Пречистой, помешать проискам Управды, коего поддерживают Зеленые, воспрепятствовать браку славянина с эллинкой Евстахией. Несомненно, что Константин V не склонен казнить их, как Спафария Сепеоса, но случай представится к тому. Карами иконопочитателей, соответственно постановлению Святого Синода, мы воздвигнем торжество власти Автократора, источника почестей наших и выгод, для Твоего Достоинства степеней светских и для Моего Святейшества владычества духовного. Восславим Константина V; через него покараем мы Гибреаса и разрушим Святую Пречистую. Почтим его! Через него воспрепятствуем мы союзу Управды с Евстахией. Освятим его, ибо через него поразим Зеленых и Православных, отвергающих Святую Премудрость. И сохранится созидаемое нами из века в век! Сие да будет!

Истекли восемь дней – светлых, теплых, сияюще-голубых. Флот развернулся, выплыл в море, увозя с собою Базилевса, Патриарха, помазанников, сановников, всех участников Святого Синода, за исключением пастыря, вдруг исчезнувшего, о котором сокрушались втайне священнослужители Церкви бедной, – и удалялся от дворца Гирийского, который высился на лоне гор у преддверия Азии, среди зеленеющих цветущих садов. На триере Самодержца находились Патриарх и главные сановники, потом следовали другие триеры, другие плоскодонные суда, паландрии, стройно скользящие и быстрые ладьи. Все это под звуки ритмической песни влеклось усилиями нескольких сот весел, размеренно ударявшихся о гладкие воды, взбивая волнистую струю, на белый хребет которой стрелой выныривали рыбы. Реяли паруса пурпуровые, зеленые и желтые. На палубах блестели кресты, секиры Кандидатов, овальные щиты Схолариев, головы которых выступали над ними в уборе шлемов, мечи Экскубиторов, сверкавшие золотыми нитями, – все колыхалось под ослепительным сиянием солнца, восходившего над Византией: сначала багрово-розовым, затем желто-пурпуровым, горделиво-блестящим; у разодранных, растерзанных улетающих теней ночи похищало оно очертания куполов храмов, куполов дворцов, прежде всего исполинские девять глав Святой Премудрости и срединный, далекий вырезающийся купол Святой Пречистой, погруженный в нежную лазурь. Явственнее обрисовывался круглый Ипподром с населявшими верх его статуями и частью заслоняемый Великим Дворцом, единой массой спускавшимся в багрянеющем многообразии высившихся частей – галерей, окаймленных портиками, белеющих Геликеонов, Фиалов, выделявшихся прозрачным, живым непрерывным устремлением струй, в томном ниспадании испиваемых мраморными бассейнами, на страже которых стояли мраморные звери триклинионов и кубуклионов, безлюдных, пышных, бесконечно пустынных в этот час и, наконец, садов своих, до моря простирающихся, лобзаемых морем и обнимаемых морем, которое словно простерлось в истоме перед их неподвижно склоненными растениями. Виднелись расщемленные вратами стены, охраняемые Спафариями, а у входа в веретенообразный Золотой Рог справа от флота – предместья, дома, укрепления переливались на солнце; на противоположном берегу, где были Сикое, хижины варваров и лагерь, вдали расстилалась огромная равнина растений, сплетавшейся, алевшей, синевшей, как бы выросшей из-под земли и вспаханной плугом, и доносились шумы города, тяжелые удары бесчисленных симандр, гудевших под кровлями храмов и монастырей, рассеянных повсюду.

По кривой плыла триера Автократора, прорезая убранным занавесями носом расширявшийся Золотой Рог, сопровождаемая несколькими кораблями, тогда как ядро флота отошло к гавани Буколеона. В это время мелькнуло что-то на поверхности – вздутая одежда низшего дворцового челядинца всплывала в смятении волн, отталкиваемая веслами; крутилась, ныряла, обозначая две распростертые руки, две ноги в изъеденных башмаках и желтое лицо с плоскими бакенбардами. Утопленный Гераиск точно смотрел на Базилевса, который не слишком беспокоился о нем, стоя на крутых мостках, и не полюбопытствовал даже узнать, в чем дело. Лодочники хотели поймать его; труп ускользнул от них и поплыл дальше; несколько камней, служивших ладьям вместо якорей, ударились о его вздутый живот; потом он выплыл возле триеры Базилевса, опередил ее, осиянный полуденным солнцем, поплескался под носом и исчез, унесенный течением к головокружительному Босфору, сопровождаемый взорами пассажиров, которых зрелище это много занимало.