Карл Май - Виннету

Вскоре обе женщины вернулись. Девушка принесла чашку с холодной водой и поднесла ее к моим губам, полагая, что я еще слишком слаб и не смогу пить без посторонней помощи. Я глотал с огромным трудом, ужасная боль пронзала горло, но жажда была сильней. Делая маленькие глотки и часто отдыхая, я выпил всю воду и почувствовал, как в меня влились новые силы. Должно быть, Ншо-Чи заметила это, потому что сказала:

— Вода взбодрила тебя. А теперь передохни немного, и я принесу тебе поесть. Наверное, ты очень голоден, но, может, сначала помоешься?

— А смогу?

— Попробуем.

Старуха принесла высушенную тыкву с водой. Ншо-Чи поставила этот сосуд рядом с моей постелью и подала мне полотенце из тонкой рогожки. Мои попытки помыться не увенчались успехом: я был слишком слаб. Тогда Ншо-Чи смочила водой край полотенца и своими руками обмыла мне лицо — мне, врагу своего отца и брата! Закончив, она улыбнулась и, с состраданием глядя на меня, спросила:

— Ты всегда был такой худой?

Худой? Почему худой? Ах да, ведь несколько недель я пролежал в забытьи, в горячке, без пищи и воды! Болезнь не могла пройти бесследно. Я дотронулся до щек и ответил:

— Наоборот! Я никогда не был худой.

— Посмотри на себя!

Взглянув на свое отражение в воде, я в испуге отвел глаза: на меня глядело привидение.

— Странно, что я еще жив! — вырвалось у меня.

— Да, Виннету сказал то же самое. Ты перенес даже дорогу сюда, а она и для здорового нелегка. Великий Маниту наделил тебя очень сильным телом, другой не выдержал бы пятидневного, трудного пути.

— Пятидневного пути? Где же мы находимся?

— В нашем пуэбло на реке Пекос.

— И сюда же вернулись ваши воины, взявшие нас в плен?

— Да. Они живут рядом с пуэбло.

— И пойманные кайова тоже здесь?

— Да. Их надо было убить. Любое другое племя предало бы их мучительной смерти, но нашим учителем был добрый Клеки-Петра. Он открыл нам доброту и милосердие Великого Духа. Если кайова хорошо заплатят, их отпустят.

— А мои три товарища? Ты знаешь, где они?

— В такой же комнате, но темной. Они связаны.

— Как им живется?

— У них есть все необходимое, приговоренные к смерти у столба пыток должны быть сильными, чтобы не умереть прежде времени.

— Значит, они должны умереть, непременно — умереть?

— Да.

— И я тоже?

— И ты тоже!

В ее голосе не чувствовалось ни капли жалости. Неужели эта прекрасная девушка столь жестока сердцем, что может без содрогания смотреть на муки умирающих от пыток?

— Могу ли я поговорить с ними?

— Это запрещено.

— А увидеть их хотя бы издали?

— И это запрещено.

— Передать им весть о себе?

Она подумала и сказала:

— Я попрошу моего брата Виннету, чтобы он разрешил сказать им, как ты себя чувствуешь.

— Придет ли Виннету сюда ко мне?

— Нет.

— Мне надо с ним поговорить!

— Он этого не желает.

— Нам необходимо поговорить!

— Кому необходимо — ему или тебе?

— Мне и моим товарищам.

— Виннету не придет. Хочешь, я передам ему твои слова, если ты доверишь их мне?

— Нет. Спасибо. Тебе я доверю все, но если твой брат слишком горд, чтобы говорить со мной, то у меня тоже есть самолюбие, и я не буду говорить с ним через посредников.

— Ты увидишь его только в день своей смерти. А сейчас мы покинем тебя. Если что-нибудь понадобится, позови нас. Мы услышим и сразу придем.

Она достала из кармана маленький глиняный свисток, вручила его мне и вместе со старухой покинула комнату.

Оставшись один, я предался невеселым размышлениям. Итак, находящегося на грани смерти человека спасли лишь для того, чтобы затем предать мучительной смерти, и ухаживают за ним, чтобы у него хватило сил пройти через все пытки. Тот, кто жаждал моей гибели, приказал заботиться обо мне собственной сестре, прекрасной юной девушке, а не какой-нибудь старой скво.

Наверное, излишне говорить, что разговор наш с Ншо-Чи велся не так легко, как здесь написано. Мне было трудно говорить, каждое слово причиняло боль, я медленно выжимал из себя фразу за фразой и долго отдыхал после каждой реплики. Разговор измотал меня, и, когда Ншо-Чи ушла, я сразу уснул.

Спустя несколько часов я проснулся голодный как волк и вспомнил о свистке. Старуха, видно, сидела под дверью, так как тут же вошла и о чем-то спросила меня. Я понял только два слова: «есть» и «пить» и жестами показал, что голоден. Женщина скрылась, а в скором времени показалась Ншо-Чи с глиняной миской и ложкой. Такой посудой индейцы не пользуются, видимо, и в этом сказалось влияние Клеки-Петры. Девушка опустилась на колени рядом с моей постелью и начала кормить меня, как маленького ребенка, который не умеет есть без посторонней помощи.

В миске был крепкий бульон с кукурузной мукой. Индеанки обычно растирают кукурузные зерна между двух камней и получают муку. Специально для хозяйства Инчу-Чуны Клеки-Петра сделал жернова, которые потом показывали мне как достопримечательность.

Справиться с едой было значительно труднее, чем с водой. Я с трудом удерживался от крика, глотая очередную ложку похлебки, но организм требовал пищи, и я ел, чтобы не умереть с голоду. И хотя я не издал ни стона, скрыть слезы, текущие из глаз, мне не удалось. Ншо-Чи все поняла. Когда я проглотил последнюю ложку, она сказала:

— Болезнь ослабила тебя, но ты очень сильный и мужественный человек. О, если бы ты родился апачем, а не лживым бледнолицым!

— Я не лгу, я никогда не лгу, и ты сама убедишься в этом!

— Хотелось бы верить тебе, но из бледнолицых только один говорил правду — Клеки-Петра. Мы все любили Клеки-Петру. Язык его не знал лжи, а сердце — страха. Вы убили его, хотя он и не сделал вам ничего плохого. Поэтому вы погибнете и вас похоронят вместе с ним.

— О чем ты говоришь? Разве он еще не похоронен?

— Нет.

— Но тело не может сохраняться столько времени!

— Мы положили его в плотно закрытый гроб, куда не проникает воздух. Впрочем, перед смертью ты сам его увидишь. — И с этими многообещающими словами девушка вышла из комнаты, прихватив с собой пустую миску.

Похоже, индейцы считали, что обреченный на смерть легче переносит муки, если у него перед глазами лежит труп жертвы. Они верили, что это зрелище придает ему сил и мужества.

Если же говорить серьезно, я надеялся, что не умру: у меня имелось вещественное доказательство того, что я говорил правду, — прядь волос Виннету.

А вдруг ее уже нет? Меня опять бросило в жар при одной мысли об этом. У индейцев существует обычай присваивать себе все вещи убитых и плененных врагов, а я так долго был без сознания. Проверить, немедленно проверить карманы! И я принялся лихорадочно ощупывать себя.

Одежду с меня не сняли, я лежал в той самой, в которой свалился замертво. И пролежал в ней все три недели, пока метался в горячке. Можно себе представить, как она выглядела, но как именно, я, пожалуй, не буду здесь описывать.