Карл Май - Сатана и Искариот. Части первая и вторая

— Хорошо, мне они понадобятся. Думать за вас буду я, но когда наступит время действовать, я рассчитываю на вас!

— Конечно, я в вашем полном распоряжении. Что я должен делать сейчас?

— Пока что ничего.

— Ничего? Но ведь я должен сообщить товарищам, что их ожидает?

— Вот этого не стоит делать. Все, о чем я вам рассказал, должно остаться в тайне. Если это станет известно, то мормон так изменит свои планы, что все достигнутые мною успехи обратятся в ничто. Теперь он полагает, что я уехал, и чувствует себя уверенно. Вы можете сделать только одно, а именно, наблюдать за всем, что здесь происходит, даже за самым малым. Обо всем, что, на ваш взгляд, может иметь отношение к нашему делу, сообщайте мне.

— Но когда и где? Вы же хотите оставаться невидимым!

— Приходите по вечерам к ручью и прогуливайтесь здесь; если мне надо будет переговорить с вами, я приду сюда.

— А если вы придете после полуночи? Мы спим вон в тех домах для прислуги; это что-то вроде общежития; туда вы не сможете попасть, не отдавив кому-нибудь ноги, а значит, кого-то разбудите. Таким образом, мне лучше всего спать на открытом воздухе; конечно, я еще не знаю места своего ночлега, но постараюсь, чтобы вы смогли легко меня найти.

— Отлично! Когда придет время, вы будете должны все рассказать своим, но не раньше. А пока — молчите, вам нужно быть очень осторожным.

— Так будьте и вы осторожными и больше не крадите лошадей! Иначе это может кое-кого навести на мысль, что вы все еще находитесь в здешних местах. Вообще-то, я всякое воровство, в том числе и конокрадство, считаю в высшей степени аморальным поступком.

При этом он тихо рассмеялся. Я ответил столь же шутливо:

— Тогда, как мне ни больно, но я вынужден вам сказать, что вы еще более аморальны, чем я. Вы ведь тоже крадете.

— Я никогда этим не занимался.

— Хочу вам сообщить, что сегодня вечером вы украдете кусок мяса.

— A-а, понял! Для кого?

— Для меня и мальчишки-индейца. Вы же видите, что мне нельзя заняться охотой, потому что стрельба тут же выдаст мое местопребывание, но есть-то я должен. Это, впрочем, не только в моих, но и в ваших интересах. Сегодня здесь была большая бойня; на вертелах вялится мясо. Если вы…

— «…понятливый парень, то украдете кое-что для меня», — прервал он мои слова. — Вы это хотели сказать, не так ли?

— Разумеется. Я должен следить за индейцами и постоянно находиться возле них. Стало быть, провизия мне очень нужна. Можете ли вы незаметно унести столько мяса, сколько хватит на несколько дней двум умеренным в еде людям?

Он встал и медленно удалился походкой прогуливающегося человека, направляясь в самое темное место двора, где висело мясо. Хотя я наблюдал за ним, но не мог рассмотреть, что он делает; вернувшись, он положил на берег ручья передо мной несколько крупных кусков прекрасного мяса, а потом, ни слова не говоря, снова ушел и скрылся за ближайшим углом. Однако вскоре он опять появился; на этот раз он принес с собой несколько плиток шоколада.

Говорить нам было особенно не о чем, а поэтому я простился с ним и выбрался за ограду. Теперь мне приходилось нести около двадцати фунтов съестного; этого бы хватило нам на четыре дня; значит, мы могли все время отдать наблюдению. Мне надо было еще до наступления дня снова оказаться возле индейского лагеря. Мы не стали терять время на озере, а отправились по уже проделанному пути, возвращаясь в уже знакомую боковую долину.

Когда мы до нее добрались, начало светать. Сначала мы подыскали хорошее место для своих лошадей; оно должно было быть больше вчерашнего, чтобы животным хватило корма. Мы нашли в лесу местечко, лучше которого ничего не могло быть, и привязали там лошадей. Мимбренхо остался с ними; он должен был спать, тогда как я отправился на наш вчерашний наблюдательный пункт и оставался там до полудня, не заметив ничего особенного, когда вдруг в лагере появился Уэллер-младший.

Теперь и мне надо было выспаться немного, и я отправился в наше убежище, чтобы дать нужные указания моему юному спутнику. Он отправился наблюдать, а я улегся отдыхать и через несколько мгновений погрузился в глубокий сон, что было не удивительно после всего пережитого. Ради удобства я снял пояс и вынул все из карманов.

Разбудил меня громкий продолжительный крик. Я вскочил и прислушался. Крик раздался в другой раз; я узнал его: это был торжествующий зов индейского воина. И сразу же после него послышался третий крик, но уже совершенно иного рода: это была мольба о помощи настигнутого сильным врагом человека; он донесся как раз оттуда, где должен был находиться мой мимбренхо. Значит, ему угрожала опасность. Дорога была каждая секунда, нет — даже половина или четверть секунды; у меня не было времени даже нагнуться за оружием — я сломя голову помчался к нашему наблюдательному пункту. Прибежав туда, я никого не увидел, но чуть ниже по склону, в траве и кустах, были заметны следы борьбы. Неосторожный мальчишка не остался в засаде; он решил подобраться поближе к индейскому лагерю; его заметили, незаметно подкрались и внезапно напали. Я должен был освободить его, потому что в плену у юма ему грозила верная смерть. Поэтому я спрыгнул с небольшого уступа на крутом склоне, но зацепился шпорой за торчащий корень, потерял равновесие и упал. Не успел я подняться, как в окружающих кустах зашелестело, и пять или шесть, если не больше, краснокожих навалились на меня. Я попытался встать, но нога окончательно запуталась в корнях, и это меня погубило. Если бы я освободил зацепившуюся шпору, то оставалась бы еще надежда пробиться; теперь же это стало невозможно. Конечно, я защищался, сколько мог, главным образом кулаками, оказавшимися моим единственным оружием, но их превосходство было слишком явным, я вынужден был сдаться, и меня связали.

Набежало еще много краснокожих. Один из них посмотрел на меня и, восторженно ухмыльнувшись, сказал: «Таве-шала!» На языке юма и тонка это означало: Олд Шеттерхэнд.

— «Таве-шала, Таве-шала!» — передавалось из уст в уста, от индейца к индейцу, пока все разом не стали выкрикивать мое имя, и эхо повторило его, отразившись от склонов долины. Восторг индейцев был безграничным. Они кричали и орали, размахивали над моей головой всевозможным оружием, они танцевали вокруг меня, хотя им и мешали кусты. Я спокойно глядел на их безумства, поскольку ничего иного мне не оставалось, ибо я не мог даже пошевелиться. Все обитатели лагеря сбежались ко мне; они отталкивали друг друга, чтобы посмотреть на меня; не было только двоих: вождя и молодого Уэллера. Первый был слишком горд, чтобы теперь, когда я оказался в его власти, бежать поглазеть на меня, а Уэллер вынужден был удовлетвориться таким же сдержанным поведением, хотя он, пожалуй, куда охотнее торжествовал бы и бесился вместе со всеми. Мне немного освободили ноги, так что я мог делать маленькие шажки, и повели к лагерю, где я увидел перед палаткой вождя сидящих Большого Рта и Уэллера. Я застрелил сына вождя; следовательно, мне была уготована изысканная казнь, но сейчас меня это не беспокоило — я думал только о мальчишке-мимбренхо, которого хотел освободить, и очень обрадовался, не увидев его в лагере. Видимо, он все же сбежал. Счастье еще, что я перед сном снял с себя все, даже жилет с часами. В кармане брюк остались только мелочи, с потерей которых я мог легко примириться, и кошелек со всем моим достоянием. Но казна моя сводилась к небольшому количеству песо, так что и эта потеря не могла нарушить мое душевное равновесие. Что же касалось опасности, нависшей над моей жизнью, то она была так велика, насколько только это было возможно, но с нею, как я точно знал, мне придется столкнуться не сразу. Традиция индейцев обрекать на мучения своих врагов, конечно, ужасна для последних, но краснокожие очень редко осуществляют пытки на месте поимки пленников, а чаще всего уезжают с ними к родным кострам, чтобы устроить представление остававшимся в лагере соплеменникам, которых пленник, если он был храбрым воином, мог не раз обращать в бегство. Таким образом, расправа надо мной откладывалась на неопределенное время.