Отто Гофман - Опасности диких стран

— Все это меня так раздражало, — закончил Олаф свой рассказ о происходившем в Лингенфиорде, — что я не мог более выносить этого и бежал в яуры, причем чуть-чуть не лишился жизни.

Он снял шляпу и показал Стуре порядочную дыру в войлоке, пробитую пулей.

— Посмотри, — сказал он, — пуля на полдюйма пролетела над моей головой. Будь я проклят, если я не знаю, чья рука направила эту пулю.

— Ты шутишь, добрейший Олаф, — возразил Стуре, — кому охота посягать на твою жизнь?

— Взбирался ли ты когда-нибудь на громадную скалу Кильписа?

— Нет, — сказал Стуре, недоумевая к чему ведет вопрос его гостя.

— Ну, вчера я себе доставил это странное удовольствие. Туда ведет лесистый изрытый фиельд. Ты встречаешься то с глубокими долинами, поросшими лесом, то с бушующими водами, то с голыми расщелинами черных разрушенных скал, то с плоскими поверхностями, покрытыми камнями и обломками, которые странно стоят в известном порядке, рядами, как будто их поставила рука человека. Стадо диких оленей бежало через эти утесы, преследуемое небольшой стаей волков, я с быстротой молнии пустился за ними вслед, стараясь отрезать им путь, так как олени всегда бегут только против ветра, но все мои труды были напрасны. Все стадо бросилось в овраг, и издали я услышал только треск их рогов и хриплый вой их преследователей. Когда я, наконец, взобрался по другую сторону оврага, я находился как раз против черного колосса Кильписа, которого вершина возвышалась еще на тысячу футов. У подошвы его расстилалось черное озеро, на нижних склонах находились бесконечные фиельды, поросшие желтыми генцианами и красной клюквой. Мертвенная тишина и уединенность царили по всей окрестности, только по временам скатывался камень с крутой главы великана и падал в озеро, подымая брызги.

Рассматривая странную скалу, я вспомнил, что лапландцы поклоняются ей, как священному месту пребывания своего бога Юбинала. Я взглянул вокруг, рассчитывая увидеть какого-нибудь грязного лапландца; так как мне сильно хотелось есть и пить; но мои ожидания были напрасны. Тогда я взобрался на бугор у края оврага и оттуда заметил к моему великому удовольствию над одной из вершин тонкую струю дыма. Не малого труда мне стоило пробраться через болота, лес и воду к этому месту. Я несколько раз терял направление, но наконец добрался до вершины и увидел внизу необыкновенно приветливую зеленеющую долину, которая вдавалась в черные скалы Кильписа. И здесь не было видно ни одного живого существа, но мне казалось, что я слышу звук колокольчика, какие надевают на вожаков оленьих стад. Я уже и раньше слышал об этих прелестных райских местечках, лежащих среди пустыни, но всегда считал эти слухи сказками. Теперь я сам убедился в их существовании. Как очарованный глядел я вниз, вдруг раздался звук выстрела, шляпа слетела с моей головы, и я почувствовал как все мои волосы поднялись дыбом. Одним прыжком соскочил я со скалы и присел за камень. Я поворачивал дуло ружья во все стороны, но вокруг все было тихо. Я не заметил дыма от выстрела, вероятно, плут стрелял в меня с долины, где я его не видал. Я не стыжусь признаться, Генрих, что побежал, за мною раздался адский смех, как будто сам Юбинал кричал мне вслед с вершины Кильписа. По колено в болоте, продирался я по кустам клюквы и был сердечно рад, когда очутился снова у черного озера и знал, какого направления мне надо держаться. Вечером я опять был у истоков Вальс-эльфа, которые стекают с Танаяуры. И кого я там встретил? Никого иного, как косоглазого Мортуно, заломившего свою шапку с пером на левое ухо и так коварно посматривавшего на мою голову, что я клянусь быть повешенным, если не его пуля пробила мою шляпу. У ключей паслось его стадо, и стояло четыре палатки, а перед ними вокруг костра сидела целая куча мужчин и женщин, осклабившихся на меня своими плутовскими отвратительными физиономиями.

— Ты ведь помнишь, — продолжал Олаф, — что Мортуно был в Лингенфиорде, где мы с ним позволили себе несколько шуток. Эти плуты всегда прикидываются смиренными, когда находятся в нашей власти; тогда он благодарил за все, и сам смеялся больше всех. Но теперь я сидел в его хижине, куда он меня пригласил; я должен был принять его предложение, так как устал смертельно и не в силах был в тот же день продолжать путь. Вот тут то он и припомнил, что я его кружил волчком, а Павел Петерсен назвал его своим лейб-егерем. «Вот видите ли, — воскликнул он, на своем ломаном языке с гримасами и смехом, — я этого не забыл, батюшка. Мортуно никогда ничего не забывает». Взор, которым меня смерил этот мерзавец, заставил меня взяться за нож. Но он ударил в ладоши, бросился от радости на спину и издал горловые звуки, приведшие в восхищение всех присутствовавших. Все они смотрели на меня своими круглыми предательскими глазами, как настоящие дьяволы, я чувствовал, как у меня мурашки забегали по спине, и я должен был собрать все силы, чтобы не выдать им своего страха. Наконец, Мортуно положил мне руку на плечо и отвратительно погладил меня по шее и голове. Я терпеливо перенес это и не сказал ни слова даже тогда, когда он сорвал шляпу с моей головы и, ухмыльнувшись, рассматривал пробитые в ней дырки.

— Эге, батюшка, — вскрикнул он, — это пара отвратительных дырок, берегись на следующий раз.

Затем он вытащил у меня из кармана трубку, взял кисет и начал курить с полным удовольствием… Бессовестный негодяй!.. Целый вечер он таким образом насмехался надо мною, и я до сих пор не понимаю, каким образом я остался на утро жив и невредим. Я проснулся, почувствовав, что меня будят, и поднявшись, увидел перед собой своего любезного хозяина, предлагавшего мне горшок парного оленьего молока с накрошенными ржаными лепешками, что оказалось очень вкусным. Потом он мне показал ближайший путь через густы и скалы, рассказал мне, что я должен следовать по берегу реки, и держал себя в это время с таким достоинством, что невольно произвел на меня впечатление. Я бы ему охотно оставил по себе хорошую память, но не был уверен, не сидит ли за каким-нибудь камнем такой же мошенник. Впрочем, если когда-нибудь эта черная обезьяна попадется в мои руки, то он должен будет сторицей заплатить мне за все оскорбления, которые я перенес.

Стуре слушал, улыбаясь. Он отлично понял, что Мортуно зло отплатил гордому норвежцу, который его чувствительно унизил. Он старался успокоить его и повел в гаард, к различным рабочим, в лес к дровосекам и к строящейся мельнице. По мере того, как Олаф знакомился со всеми работами, недовольство его все более и более росло, и, наконец, он не мог удержаться от осуждения и сомнений.

— Я твой друг, Генрих Стуре, и принимаю близко к сердцу твое благосостояние, поэтому и решаюсь сказать тебе, что ты падаешь в пропасть. Ты затеваешь такие вещи, которые едва под силу богачу и никогда не удадутся начинающему. У тебя большое поселение и, без сомнения, ты скоро бы нажил состояние, если бы только трудился, как рассудительный человек, у тебя есть рыба в фиорде, тебе принадлежит море до самой бухты Стреммена, но у тебя нет рыбаков. Где твои сушильни, на которых должны теперь висеть и сохнуть рыбы, где твой амбар, прессы, каково устройство твоего дома и всего гаарда? Все запущено, все неготово, а между тем, ты уничтожаешь провизию, прокармливая громадное количество ленивых и бесполезных людей. Ты расходуешь и силы, и деньги, и провизию для того, чтобы проложить дорогу к этому заклятому лесу.