Карл Май - Золото Виннету

Неожиданно мое внимание привлекла молоденькая индеанка, еще не ставшая, как мне показалось, ничьей скво. Поймав на себе мой взгляд, она смутилась, выбралась из толпы товарок, отошла в сторону и стала там совсем одна, исподтишка посматривая на меня, словно стыдясь того, что оказалась среди любопытных зевак. Она не была красавицей, но мягкие черты лица и огромные черные глаза делали ее привлекательной. Ее глаза напомнили мне Ншо-Чи. Не задумываясь, я дружелюбно кивнул ей. Румянец окрасил ее лицо по корни волос, она отвернулась и зашагала прочь. Подойдя к одному из самых больших и богатых вигвамов, девушка остановилась, еще раз взглянула на меня и скрылась за пологом, закрывавшим вход.

— Кто эта молодая дочь кайова? — спросил я моих сторожей.

— Какхо-Ото, дочь Сус-Хомаши, который еще мальчиком получил право носить в волосах орлиное перо. Она тебе нравится?

— Да, — признался я, хотя понимал, что подобный разговор в моем положении крайне нелеп.

— Ее сестра стала скво нашего молодого вождя, — объяснил мне словоохотливый стражник.

— Скво Пиды?

— Да. Воин с большим пером в волосах, которого ты увидишь на совете, — ее отец.

Так и закончился наш странный короткий разговор, последствий которого я тогда никак не мог предвидеть.

Совет продолжался больше часа, потом меня отвязали и снова привели к вигваму вождя, чтобы объявить приговор. Мне пришлось выслушать длинные речи, суть которых сводилась к обвинениям по двум основным пунктам: во-первых, меня обвиняли во всех преступлениях, которые когда-либо совершались белыми против краснокожих, то есть во всех смертных грехах человечества, и хотели, чтобы я один заплатил по общему счету; во-вторых, мне ставилась в вину давнишняя вражда с Тангуа, его увечье, пленение Пиды и освобождение Сэма Хокенса. Словом, я был смертельным врагом, о помиловании которого нельзя было и помыслить. Еще больше времени занял перечень пыток, которые ожидали меня. Я мог бы гордиться ими, так как их количество и изощренность говорили о том, что краснокожие относятся ко мне чуть ли не с суеверным трепетом. Единственным для меня утешением послужило то, что эти милые люди не стали спешить с приведением приговора в исполнение: в стойбище не вернулся еще один отряд воинов, выехавших на охоту, и было решено отложить торжественный обряд казни, чтобы не лишать отсутствующих возможности лицезреть смерть Олд Шеттерхэнда.

Я вел себя как человек, не боящийся смерти. Краснокожие, находясь перед судом врага, стараются своими речами привести мучителей в ярость, это считается доказательством отваги. Я же был белым, моя слава и известность были таковы, что я нисколько не заботился о том, как бы меня не посчитали трусом, поэтому и не стал издеваться над советом вождей и старейшин, а отвечал им с достоинством, но не дерзко. Кайова приняли меня совсем не так, как я мог ожидать, да и их молодой вождь отнесся ко мне великодушно, и я не испытывал к ним вражды и ненависти.

Не знаю почему, но когда мои стражи получили приказ снова привязать меня к дереву смерти, они повели меня прямо мимо вигвама, принадлежавшего Сус-Хомаши — Одному Перу. У входа стояла его дочь Какхо-Ото — Темный Волос. Без всякой задней мысли я остановился и спросил:

— Моя молодая краснокожая сестра тоже радуется, что воины ее племени наконец-то поймали злого бледнолицего?

Она снова покраснела до корней волос и ответила после мгновенного колебания:

— Сэки-Лата вовсе не злой.

— Откуда тебе известно, злой я или нет?

— Это знают все.

— Почему же вы хотите меня убить?

— Потому, что ты изувечил Тангуа, и потому, что ты вождь апачей, а не бледнолицый.

— Я бледнолицый и навсегда останусь им.

— Разве Инчу-Чуна не сделал тебя вождем своего племени? Разве ты не пил кровь Виннету, а он твою?

— Это так, но разве я снял хоть один скальп с сыновей кайова? Разве я сам напал на Тангуа? Меня вынудили защищаться. Пусть Какхо-Ото не забывает об этом.

— Сэки-Лата знает мое имя?

— Я узнал, что ты дочь великого и славного воина, поэтому спросил, как тебя зовут. Пусть в твоей жизни будет много зим и солнц, много больше, чем мне осталось часов.

Я направился к дереву. Мои стражники не пытались помешать мне беседовать с девушкой, но я не сомневаюсь в том, что они не делали подобных поблажек ни одному пленнику. Причиной тому было не только поведение Пиды и его отношение ко мне, но и то, как старый вождь изменился со временем, что было следствием не одного только преклонного возраста, смягчающего нрав. Сын влиял на отца. Молодые побеги придали старому дереву новые качества, наполнили и его новыми соками…

Когда меня снова привязали к дереву, мне никто не надоедал — не только воины, но и женщины и дети держались поодаль. Видимо, вожди дали приказ не приближаться ко мне, чем я был весьма доволен. Думаю, никому не доставит удовольствия чувствовать себя диковиной, на которую все пялят глаза.

Потом я увидел Какхо-Ото. Она вышла из вигвама с глиняной миской в руках и подошла ко мне.

— Мой отец разрешил мне принести тебе пищу. Ты примешь мой подарок?

— С удовольствием, — ответил я. — Но я не могу есть, у меня связаны руки.

— Я покормлю тебя.

Взяв нож, она принялась накалывать на его острие мелко нарезанное печеное бизонье мясо и подавать мне его в рот кусок за куском. Молоденькая индеанка кормила Олд Шеттерхэнда из своих рук, как ребенка! Несмотря на всю нелепость положения, меня разбирал смех, и я с трудом сдерживался. Хотя девушке, которая так милосердно отнеслась ко мне, кормить приговоренного к смерти не казалось чем-то особенным.

Мои стражники с серьезным видом наблюдали за нами. Когда я проглотил последний кусок мяса, один из них решил вознаградить девушку тем, что сказал:

— Какхо-Ото нравится Сэки-Лате.

Девушка взглянула на меня своими темными глубокими глазами, и я почувствовал, что краснею точно так же, как раньше она. Не сказав ни слова, она отвернулась и пошла назад, но через несколько шагов остановилась и спросила:

— Воин кайова сказал правду?

— Он спросил меня, нравишься ли ты мне, и я ответил, что да, — не стал отпираться я.

Она ушла, и я принялся бранить моего словоохотливого стражника, что, впрочем, не произвело на него ни малейшего впечатления.

После обеда я увидел Гейтса, снующего между вигвамами.

— Могу ли я поговорить вон с тем бледнолицым? — обратился я к часовым.

— Да, но если вы заговорите о побеге, я сразу же прогоню его прочь, — ответил воин.

— Пусть мой брат не беспокоится, я убегу сам, без чьей-либо помощи.

Услышав мой зов, Гейтс медленно направился ко мне, воровато озираясь по сторонам, словно человек, сознательно нарушающий приказ.