Николай Внуков - Слушайте песню перьев

Она боялась себя. Боялась, что сдаст воля и придет безразличие, которое страшнее смерти.

Шаг. Еще шаг. Еще. И еще…

«Шух-х-х-х-х…» — громко и неожиданно вздохнул лес.

Она вздрогнула и остановилась.

Ветка ближайшей лиственницы сбросила с себя белый груз и выпрямилась. И тотчас зашевелилась вся лиственница. Звенящие снежные струи потекли на землю. За первой лиственницей вздрогнула вторая, третья. Это было как в бреду — кругом шевелились и вздыхали деревья. Лились с них белые водопады. Снежный туман поднялся к вершинам и утопил весь мир. Он волновался вокруг, как море, обдавая игластыми брызгами деревенеющее лицо.

…А когда улеглись последние волны, высоко над головой зеленоватой точкой вспыхнул огонек.

Она удивилась и обрадовалась, что видит его. Значит, еще не все — жизнь осталась. Она даже вспомнила имя огонька — звезда. Бели бы эта звезда хоть немного согрела ее! Боже, какая она маленькая, незаметная в этой пустыне!

Снегопад кончился.

Тонко посвистывая, в чаще нарастал ветер. Железным обручем начал стягивать землю мороз. Идти! Только идти! Шаг. Еще. И еще.

Она уже не чувствовала обеих ног до колен. Временами ей казалось, что она вообще не идет, а топчется на месте, уминая торбасами хрустящий снег, который становился все глубже. Вскоре ноги стали проваливаться в сугробы выше колена. С трудом вернулась она на свой старый след и взяла правее. Но на этом пути было еще хуже. Шагов через двадцать она провалилась по пояс и с диким отчаяньем забарахталась в сыпучем снегу, подминая его под себя. Ей удалось утрамбовать небольшую площадку, но подняться на ноги сил уже не осталось. И тогда она легла лицом вверх и засунула руки за пазуху. Лежала, глядя на колючий огонек звезды, утешая себя тем, что смерть от мороза будет нетрудной.

Когда иней спаял ресницы, пришли видения.

Перед замирающим сознанием поплыли хижины чукотского поселка Святого Лаврентия, скалы Большого Диомида, собачьи упряжки, ныряющие между ледяными отвесами, темные человеческие фигурки, на белом поле.

И вдруг, стирая все, пошла другая картина. Затеплились, закачались в золотом воздухе елочные свечи. Запахло корицей и ванилью. Зазвенели, переливаясь, детские голоса. Трепетные тонкие пальцы легли ей в ладонь, и понеслись, закружились серебряные лошадки, бабочки, зеркальные тонкие шары, блистающие нити в стремительном рождественском хороводе.

Она — высокая, стройная, в белой батистовой блузке с кружевным рюшем, похожем на пену, в длинной черной юбке, в туфлях матовой благородной юфти. Золотая прядь, выбившись из прически, падает на глаза. Она отмахивает ее ладонью и смеется. Молоденькая учительница польской и русской словесности Келецкой прогимназии Станислава Суплатович…

Была необыкновенная ночь. Взрывались серебряные хлопушки, сыпалось конфетти, в ногах путались ленты серпантина, на губах таял горьковатый вкус шоколада. В такую ночь исполняются все желания и в мире не остается места для зла.

Она улыбалась патронессе, седой и сморщенной графине Пеплавской. Она протянула руки начальнице прогимназии, сухой, похожей на англичанку пани Левандовской, и закружила ее в танце.

Потом она шла по заснеженным улицам под тусклыми фонарями, под гирляндами из лент и елочных веток. На окнах домов чадили плошки. Из двери в дверь с песнями, с шутками ходили ряженые. Из открытого портала кафедрального собора к темному небу поднимались чистые детские голоса. Орган возносил благодарственный гимн Иисусу. Иногда мимо проносился фаэтон, запряженный парой. Мерзлые комья летели из-под копыт лошадей.

Она шла, прикрыв щеки меховым воротником шубки. Песни звенели вокруг — новые песни нового, тысяча девятьсот шестого года.

Улица Чарновска. Частный дом Калицкой. Лестница празднично освещена старинным висячим фонарем с цветными стеклами. Она взбегает по широким ступеням на второй этаж. Ищет ключ в ридикюле. Но дверь сама распахивается ей навстречу. Широкое полотно света ложится на лестничную площадку.

В дверях, словно в раме, стоит человек в синей шинели.

Портупейные ремни перекрещивают его грудь. Плоская меховая папаха надвинута почти на самые брови. Блестят хорошо начищенные сапоги. Левая рука лежит на бронзовой рукояти палаша.

— Здравствуйте, пани Суплатович! — говорит он с холодной вежливостью. — Мы вас давно ждем. Входите.

И слегка отодвигается в сторону.

Она не видит ничего — ни вещей, разбросанных по комнате, ни выдвинутых ящиков комода, ни раскрытых чемоданов. Только две безликие синие фигуры на стульях перед столом, а на столе — очень яркие, очень отчетливые — стопки брошюр и тоненьких книжечек в светло-серых и желтых обложках.

— Простите? — говорит она, не в силах оторвать взгляда от верхней брошюры с русским названием «Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?».

Две пухлые руки ложатся на стопки. На одной, на безымянном пальце, желто блестит массивное кольцо.

— Это ваши?

— Да, — говорит она. — Однако какое вы имеете право обыскивать квартиру без хозяина?

— Право, которое дал нам закон, дорогая пани, — говорит тот, который ее встретил. — Гороль, внесите в протокол подтверждение, что эти брошюры принадлежат пани Суплатович.

Один из сидящих за столом придвигает к себе лист бумаги.

— Присядьте, пани, — предлагает старший, показывая на стул.

Она погружает пальцы в мех воротника, нащупывает пуговицу.

Пальто душит ее.

«Откуда они узнали про книги? Как отыскали их? Ведь они хранились в маленькой кладовой в конце коридора среди всякого хлама… Может, их случайно нашла пани Калицкая, хозяйка? Нет, нет… Она никогда не заглядывала туда. Откуда же они узнали?..»

Пуговица оторвалась и покатилась по полу. Старший нагнулся, поднял ее, положил на стол.

— Прошу пани сдать револьвер.

— Какой… револьвер? Вы с ума сошли! — пробормотала она, отступая к двери.

Рука с желтым кольцом протянулась к ней.

— Разрешите ваш ридикюльчик.

Она прижала сумочку к груди.

— Вы не имеете пра…

— Па-азвольте!..

Ридикюль переходит в чужие руки. Щелкает замок. Крохотный флакончик французских духов, серебряный карандашик с цепочкой, кожаная записная книжка, зеркальце, несколько монет раскатываются по столу. Руки переворачивают ридикюль, встряхивают. На стол падает носовой платок с монограммой. Больше ничего.

— У вас должен быть револьвер!

— Нет, — говорит она. — Он мне не нужен. У меня никогда не было револьвера.

— Гороль, пишите!

Как мучительно тянутся эти минуты!

Наконец старший закуривает папиросу и обращает лицо свое к ней.