Николай Внуков - Слушайте песню перьев

Император Николай Второй никогда не был законным царем нашего народа, как и Александр Первый, узурпировавший власть в нашем государстве. Александр Первый захватил власть силой и силой установил свои законы, кстати, и тот, по которому меня сегодня судят.

Но для господина прокурора существует только Россия и не существует Польши. Свободу Польши и поляков судит здесь сегодня российское самодержавие. Для меня же, польской гражданки, существует страна Польша, ее народ и ее закон.

Я не отказываюсь от суда. Но пусть это будет суд моих земляков. Я могу принять приговор только из их рук. Если они признают меня виновной, — значит, я виновна. Мне кажется, не я боюсь их приговора, а боится его русское самодержавие.

Поляки пережили крушение многих своих надежд, и все же они продолжают надеяться, что когда-нибудь они будут независимы, будут свободным народом в свободном мире. И новое Польское государство будет построено на самых демократических основах, на полном уважении труда и личности.

Продажная верхушка нашего шляхетства избрала путь примиренчества, путь, который ведет к богатству немногих, а массу простого народа отдает во власть эксплуататоров как польских, так и российских. Над нами, как два меча, висит двойное иго.

Вот почему я вместе с достойнейшей частью нашего народа и народа России пошла по дороге, которая в случае неудачи, как я знала, должна была привести меня сюда, на скамью подсудимых.

Но я горжусь тем, что нахожусь здесь и держу ответ на обвинение, а не сижу в рядах моих почтенных обвинителей.

Свобода — это право любого народа, принадлежащее ему со дня его рождения. Только преступник лишен этого права. Так почему же с Польшей в этом зале обращаются так, как если бы она была приговоренным преступником?

Если борьба за свободу народа считается изменой, то я горжусь тем, что изменила своему народу, и готова заплатить за мою измену самой высокой ценой…»

На этом месте председатель прервал заседание. Полиция начала освобождать от народа зал. Процесс кончился при закрытых дверях.

Русская юстиция не простила бы никому такой защитительной речи. Вот почему меня приговорили к далекому пожизненному поселению. Боялась ли я? Нет, как не боюсь и сейчас, потому что верю. Настоящий человек обязательно должен верить в себя и в свое дело.

Зофья, если сердце твое еще не разучилось отличать правду от сказки, ты поняла, почему я примкнула к людям, называющим себя революционерами.

Я верю — даже та малость, которую я успела сделать для народа, не пройдет зря, ибо ничто в этом мире не проходит впустую…»

Второе письмо она отправила в Кельце через год.

«…Я не получила от тебя ответ, сестра. Не знаю, чем это вызвано — разделяющими нас необъятными просторами, в которых затерялось твое письмо, или разделяющими нас понятиями о жизни и справедливости. И тем не менее я снова пишу. Я не могу молчать. Я должна поверить свои мысли если не близкому человеку, то хотя бы листу бумаги.

…Итак, я — на Чукотке, в поселке, названном именем Святого Лаврентия. Два десятка домиков на голой скалистой земле, на берегу Берингова пролива, вернее — небольшой бухты, врезанной в берег. Ни деревца, ни куста окрест. Темные, вылизанные морем камни, сопки-гольцы, с вершин которых даже летом не сходит снег, низкое сумрачное небо. Иногда выдаются ясные дни, и тогда море из темно-свинцового делается зеленым, но не ласковым, а, наоборот, оно как бы становится глубже и холоднее. А камни из черных превращаются в серые.

Лето коротко — всего только два месяца зеленеют мхи в тундре и из тощей земли выбиваются стрелки полярных лилий. Я не знаю, как называются они по-научному, но они — единственные цветы здесь, и они чудо как хороши!

На берегах ручьев, в местах, защищенных от ветра, растет черемша. Листья ее очень похожи на ландышевые, только поуже, и если растереть их пальцами, пахнут чесноком. Черемшу собирают и сушат на зиму. Она помогает от страшной и распространенной здесь болезни — цинги.

Поселенцев, кроме меня, в поселке нет. Может быть, поэтому местные отнеслись ко мне с большим сочувствием. Нет, они не жалели меня, они просто считают, что мне не повезло, и, самое главное, что я в поселке — гостья и не останусь здесь навечно. Это вселяет в меня веру в будущее.

Да, сестра, я не думаю, что проживу здесь остаток того, что отпущено мне природой. Но если так случится, то постараюсь быть нужной этим людям.

А люди здесь замечательные. В поселке их всего около ста. Это — охотники за морским зверем и рыболовы. Суровые, как их земля, малоразговорчивые, сильные. Все они монгольского происхождения, живут в постоянном тяжелом труде и привыкли довольствоваться тем малым, что могут им дать эти безрадостные берега. С риском для жизни выходят они в море на утлых лодочках, обшитых шкурой тюленя, вооруженные только острогами и копьями. Мужеству их может позавидовать любой мужчина-европеец, но здесь оно незаметно, потому что постоянно. Каждый день у них — это бой за жизнь.

Но из всех бед, поджидающих рыбака и зверобоя в открытом море в начале зимы, самая страшная — шелкап. Я увидела, что это такое, через три недели после приезда сюда.

Шелкапом зовут здесь северный ветер. Он рождается в угрюмых горных распадках в глубине материка и ураганом обрушивается на побережье. В это время ночь наступает на два часа раньше срока. Все живое старается спрятаться, уползти, затаиться. Даже птицы исчезают неведомо куда. Температура стремительно падает до минус двадцати — двадцати пяти. И начинается ад.

До самого горизонта море, до этого затянутое белой пеленой молодого льда, в считанные минуты превращается в серое ледяное крошево. Тяжелые волны с каждой минутой становятся все выше, воздух все темнее, и вот уже ничего не слышно кругом, кроме безумного воя, скрежета ломающегося берегового припая, ударов, похожих на пушечные выстрелы, и грохота раскалывающихся камней. Небо смешивается со снежной кашей, кипящей внизу, и только бледно-желтая полоса тревожного, призрачного света слабо мерцает, обводя горизонт.

Десять, пятнадцать, двадцать часов продолжается этот шабаш. Скалы на берегу покрываются толстой ледяной корой. Под тяжестью быстро намерзающего льда рушатся постройки и, кажется, проваливается сама земля. И вдруг все кончается. Утихают бешеные скачки волн. Светлеет небо. Открываются бледные, оледеневшие дали. Низкое солнце озаряет все белесым, болезненным светом. Лишь ветер продолжает дуть режущими порывами еще несколько дней. Говорят, что даже такой большой поселок на побережье, как Охотск, шелкап разрушал начисто трижды.

Вот в таких условиях живут аборигены Лаврентия.

Мне построили хижину, такую же, как у всех. Это — яма, вырытая в земле, накрытая сверху бревнами, выброшенными на берег морем. На бревна положены нерпичьи шкуры, и все это засыпано мелкими камнями. В углу оставлено отверстие для выхода дыма от костра. В жилище надо вползать на коленях, но зато никакие штормы ему не страшны. Женщины сшили мне одежду по местной моде и подарили спальный мешок из собачьего меха. Мне принадлежит общая доля в добыче.