Николай Внуков - Слушайте песню перьев

Наконец впереди, за кустами, блеснул свет.

Партизаны остановились.

— Это в штабе, в караулке и в избе, где живут офицеры, — сказал Каминский. — Склад на самом краю, около старой кузни.

Тронулись дальше, обходя деревню задворками.

Последние избы. Рощица осокорей. Кусты. И за ними — пустота полей.

Януш Големба спросил шепотом:

— Так где же твоя старая кузня?

— Подожди, — сказал Стефан. — Здесь должна быть дорога. А за дорогой — кузня. И тот самый сарай.

Он присел на корточки и стал осматриваться по сторонам. Снизу, из темноты, небо казалось чуть светлее окружающего мрака. На его фоне слабо рисовались верхушки кустов и отдельные деревья.

— Надо взять левее,— пробормотал Стефан, поднимаясь на ноги.

Они снова пошли по окраине деревни, стараясь бесшумно ступать по умирающей осенней траве. Станислав, замедлив шаги, несколько раз глубоко вдохнул холодный ночной воздух.

— Пан Стефан, земля, железо и старый уголь — там.

Он показал назад в темноту.

— Какое железо?

— Мы прошли кузню.

— Почему так думаешь?

— Запах, — сказал Станислав. — Пахнет железом, землей, старым костром.

— Посмотрим, —пробормотал Каминский. — Веди.

Повернули назад. Теперь впереди шел Станислав.

Шагов через сто темнота впереди уплотнилась. Под ногами перестала шуршать трава.

— Ты прав, парень. Вот она, кузня. Теперь до сарая шагов тридцать, не больше. Осторожно, ребята. Здесь открытое место, — прошептал Стефан.

Присели у осевшей косой стены.

— Двери сарая обращены к нам. Часовой около них. Сзади ходит еще один. Чертова темнота!

Станислав вынул из мешка лук, натянул на его рога тетиву. Все шесть взятых с собою стрел зажал под мышкой.

Так они сидели довольно долго, прислушиваясь, пытаясь понять, где находится часовой.

Темнота молчала. Ни движения, ни звука. Только слабый шорох ветра в полуразрушенной кузне и где-то впереди золотистые квадратики окон в деревне.

Справа тихо звякнул металл.

Партизаны затаили дыхание.

Станислав встал на колени и наложил на тетиву стрелу.

Еще раз звякнула сталь. Вспыхнул огонек, и они увидели склоненное над зажигалкой лицо, матовый блеск краев шлема, сигарету, зажатую в зубах, эсэсовские шевроны на петлице мундира.

Часовой прикурил. Щелкнула крышка зажигалки. Огонек погас.

Станислав, вскинув лук, смотрел на эсэсовца.

Красный уголек горящего табака разгорался все ярче. Вот он осветил на мгновенье подбородок и щеки часового, и в тот же миг Станислав спустил тетиву.

Сигарета взорвалась искрами, и все нырнуло во тьму.

Они услышали, как тело солдата, падая, мягко стукнуло о землю.

— Клаус! Во ист ду? — тотчас раздалось в темноте.

Станислав бросил на тетиву вторую стрелу.

Из-за угла сарая брызнул свет, серебристый овал вытянулся по земле. Показался второй солдат с электрическим фонарем в руке. Он шел быстрым шагом к дверям сарая.

Януш услышал, как басовой струной пропела над его ухом тетива. Свет фонаря метнулся вбок, описал дугу и погас. Вероятно, от удара о землю разбились и стекло, и лампочка.

Пятеро, обгоняя друг друга, бросились к сараю.

Ян споткнулся о труп, выругался.

— Тише! Ради всех святых, тише!

Руки нащупали петлю запора, тяжелый висячий замок. Принесенный с собой ломик — в дужку замка. Одним рывком — пробойник из двери.

— Стась!

— Подожди, сейчас.

Станислав подобрал оба автомата убитых, сорвал с поясов подсумки с кассетами. Гитчи-Маниту, сколько патронов! Нельзя оставлять такое… И стрелы тоже с собой. Хорошо попал. Обоим швабам прямо в головы…

Из глубины сарая пахнуло запахом чая, чесночной колбасы, мылом и чем-то мятным.

Ощупью наполняли мешки. Скользили в пальцах консервные банки, рвались какие-то мягкие пакеты.

— Ребята, бутылки…

— Бери!

Доверху четыре мешка. Пятый…

Цыбики чая, плитки шоколада — в карманы.

— Трогаем!

Сто шестьдесят банок тушеной свинины, килограммов двадцать шпика, полмешка сахара, тридцать два круга колбасы, около сотни плиток шоколада, восемнадцать кусков мыла, две бутылки коньяку и шесть бутылок лимонного сока, чай, сигареты — такова была добыча ночи.

— Посмотрели бы, как наш индеец отправил на небо обоих эсэсманов! — восхищался Големба. — Они даже сообразить ничего не успели!

— Жаль, что пошло всего пятеро, — сокрушался Косовский. — Надо бы человек десять. Полсклада бы утащили.

— Стась, расскажи, как вы воевали там, у себя в Америке, — попросил однажды Стефан, когда партизанам удалось несколько часов спокойно посидеть у костра.

Станислав вынул изо рта трубку, выбил из нее пепел.

— Я не воевал. Когда я родился, в нашем племени уже было так мало воинов, что шауни не могли воевать с белыми.

— Значит, вы только охотились?

— Да.

— Но раньше-то вы воевали?

— Только против белых. Мы, индейцы, давно не воюем друг с другом. Мой учитель Овасес рассказывал, что сто Больших Солнц назад были войны, и они кончались большой кровью. Но мы понимали, что войнами между собой мы ослабляем друг друга.

— А скальпы? — спросил кто-то.

— Раньше индейцы никогда не снимали скальпы с убитых. Скальпы снимали белые, им за это платили. Потом у белых этот обычай переняли оджибвеи и команчи. Когда белые пришли на их земли, они защищались теми способами, каким научились у тех, кто пришел.

— Говорят, что все индейцы хорошие воины? — спросил Стефан.

— Нас учат быть готовыми к войне даже в мирное время, — сказал Станислав.

— Вот это правильно, — сказал один из партизан, по имени Коник. — Если бы мы были готовы к войне, швабы не заняли бы всю Польшу.

— Польшу заняли из-за предательства, а не из-за того, что мы были слабыми, — сказал Ян Косовский.

— Все надеялись, что Франция и Англия окажут нам помощь которую они обещали, — покачал головой Коник. — А где она, эта помощь?

Сидящие у костра замолчали. Молчание нарушил Януш Големба:

— Наше Келецкое воеводство еще в позапрошлом году включили в состав Третьей империи. Страшно подумать, что делается на земле…

— Даже наши старые города переименовали, — вздохнул Стефан. — Теперь Хжанув называется Кренау, а Бендзин и Освенцим — Бенцбургом и Аушвитцем.

— А у нас на хуторах, из которых не выселили поляков, переписывают все имущество, даже сани и ведра. Ничего нельзя трогать без ведома старосты. Они говорят, что все это теперь — немецкая собственность и только временно передана полякам для пользования.

Снова тяжелое молчанье.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Косовский попросил снова: