Тур Хейердал - Обезьяна на мачте

Мы и про Парамона думали, что он глупый и наивный, а он, оказывается, за нами наблюдал. Мы не знали, что пинагоры питаются мелкими ракообразными, и кто-то предложил:

— Червей бы ему накопать. Обед праздничный устроить. В честь Парада Победы.

— Эх, не знает он, что война кончилась! Газет не читает, радио не слушает, на политинформации не ходит. Темнота.

— Знает.

— Откуда?

— Оттуда! Грохот кончился. Бомбы не рвутся, снаряды не падают, корабли не тонут. Тихо в море. Поди, не дурак — сообразил.

Наш кок стал нарезать мясо, как лапшу, чтобы на червей было похоже, и мы носили Парамону это лакомство, подсовывали банку под самый нос. Помедлит, помедлит Парамон, нехотя откроет рот и всосет мясную лапшинку. Иногда хватал с жадностью, но чаще неохотно, будто делал одолжение. Это нас удивляло.

— Да он больше за нами следит, чем на мясо смотрит. Он же вроде как вахтенный. А вдруг мы его бдительность усыпим, а сами икру схапаем? — говорили водолазы. — Ходим тут, воду мутим, к добру ли?

— Кормить его надо, кормить, а то ослабеет. А мужику ослабевать нельзя. Вон самки-то у них какие ядреные! И так, поди, еле-еле справляется с супругой.

— Она, может, и кинула-то его потому, что он мал ростом. А?

— Не скажи, маленький мужик — он всегда удалой. Бабы, знаешь, не за рост любят, а за силу.

Как-то раз вышел из воды водолаз и сказал:

— Кореша, там чего-то зубатка рыщет. Как бы она нашего Парамона не сожрала. Вместе с икрой.

Мы всерьез заволновались. Мы знали, что такое зубатка. Когда в воде вдруг появится кошачья морда и длинное, медленно извивающееся, пятнистое, как у леопарда, тело — становится не по себе.

От рыбаков мы знали: зубатка так может цапнуть, что прокусывает сапог. Никогда, правда, не слыхивали, чтобы она нападала на водолаза. Видимо, ее все же отпугивали шум воды и вид воздушных пузырей, постоянно встающих фонтанами над водолазным шлемом. Но все равно, черт ее знает, что ей взбредет в голову! У нее вон какие клыки торчат! Стоишь, смотришь настороже, пока она не исчезнет в толще воды. Зубатку зовут морской кошкой... Но скорее это не кошка, а леопард. Длина — метра полтора, весу — килограммов сорок.

Мы не знали, что она питается морскими ежами, крабами, звездами, раками, рыбу-то редко хватает, и от незнания думали, что вот возьмет да и слопает нашего Парамона. И потому как ни ругался мичман, прежде чем добраться до туннеля под днищем затопленной баржи, всякий раз сворачивали к Парамону.

Но не зубатки надо было бояться, а нас, людей. Он и не догадывался, какая опасность грозит ему и его потомству.

Наткнулись водолазы на огромный камень, который мешал установке подводной части причала, ряжей. Отодвинуть его нечем, вытащить на берег тоже. Решили рвать. Обложили глыбу противотанковыми минами и рванули. Разнесли в куски. Когда ил опустился и пошли смотреть, как удалась работа, Парамона на месте не оказалось. Не было и икры.

— Ухлопали папашу, — хмуро сказал мичман, едва сняли с него водолазный шлем на трапе катера; он ходил проверять последствия взрыва.

— Да нет, не всплывал вроде, — ответили ему.

После взрыва вода сплошь стала серебряной, в губе всплыло множество рыбы вверх брюхом. И наш кок набрал ее на обед.

— Кокнули его, точно, — стоял на своем мичман. — Жалко. Ну икра, ладно, ее по икринке развеяло. Поди, выведутся мальки?

— Придурками будут, — сказал кто-то. — Они же контуженые теперь!

Потом наступила моя очередь идти в воду промывать туннель. И тут к нам приехал фотокорреспондент из флотской газеты. Он застал меня уже облаченным в скафандр.

У меня до сих пор сохранилась та фотография, где я стою на палубе водолазного катера, готовый к спуску на грунт. И шлем уже надет, и передний иллюминатор завернут, мне осталось сойти в воду. Лица моего не видно. И только по знакомым матросам можно определить, где этот снимок сделан и когда.

Я и не догадывался, что это последний миг перед кессонкой. Я собирался спрыгнуть без трапа (в этом лихость водолаза) и уйти на грунт, не зная, что сделаю первый шаг на свою Голгофу.

Хорошо помню то прекрасное летнее утро, солнце, легкий бриз, яркие блики на море, громады понтонов, будто какие-то продолговатые чудовища затихли на плаву, показав свои черные обтекаемые спины. Все было знакомым, тысячу раз виденным: и море, и спасательные корабли, и понтоны, и строящиеся причалы у кромки берега.

Я чувствовал свою силу, хорошо владел молодыми натренированными мускулами, и мне доставляло удовольствие держать многопудовую тяжесть скафандра на своих слегка побаливающих плечах (вечные надавы от скафандра), но даже эта ноющая боль была приятной, возбуждающей. Я улыбался фотографу, хотя он и остановил меня перед трапом. Водолазы суеверны: если остановят перед трапом, то лучше совсем в воду не ходить — быть беде. Но я почему-то тогда не обратил на это внимания. Может, это фотограф отвлек: ему все надо было, чтобы свет падал в иллюминатор шлема и высветил мое лицо. Но так и не осветилось мое лицо, осталось в тени. На какой-то миг меня охватило смутное ощущение ненадобности этой задержки, но солнце, смех друзей не дали прислушаться к смутному беспокойству. Я лихо,чтобы щегольнуть перед фотографом, спрыгнул с борта катера и, сильно надавив на золотник, вытравливая весь воздух из скафандра, камнем ушел на дно. Падая на грунт, подумал с усмешкой, как удивил фотографа своим мгновенным исчезновением в море. "Знай наших!" — самодовольно подумал я.

Я тогда быстро достиг дна, глубина была плевая, не глубина, смех один. И мне, водолазу с многолетним стажем, она казалась детской. Мысли мои все еще были наверху, передо мной маячило восторженное лицо фотографа, которого я, конечно же, ошеломил своим водолазным искусством. Я привычно ощутил толчок ногами о грунт, услышал, как сильнее зашипел воздух в шлеме, нагнав меня по шлангу, знакомо стала раскрепощаться грудь, сжатая скафандром при падении.

Прежде чем пойти к барже, я повернул туда, где всегда сидел Парамон. Он бился в конвульсиях, стараясь перевернуться на брюхо, но какая-то неведомая сила опрокидывала его то на бок, то на спину.

— Эй! —обрадованно крикнул я в телефон. — Тут Парамон!

— Ври! — отозвался водолаз. — Живой?

— Живой! Оглушенный он.

Я попытался помочь пинагору, но он выскользнул из грубой водолазной рукавицы, и я никак не мог его удержать и перевернуть на брюхо. Видимо, почуяв мои намерения, Парамон вновь затрепыхался в отчаянных усилиях и сам принял нормальное положение. Я обрадовался — не все потеряно! Осторожно подвел под него руку. Парамон не двинулся, он не испугался моей руки, а может, ничего не соображал. Он же был контуженый. Я слегка сжал его в рукавице, чтобы он вновь не перевернулся вверх брюхом. И так стоял, рассматривая великолепный брачный наряд пинагора — наряд расцвета сил, любовной поры, наряд отца, продолжателя рода своего.