Владислав Кузнецов - Линейный крейсер «Михаил Фрунзе»

– Я помню, – повторила Клио. В голосе прорезались стальные нотки… тоненькие такие, как рояльная струна. И звучит красиво, и вешать на ней можно. Если нужна жестокая казнь.

Такая она теперь! Тогда, в тридцать пятом, ее неприкрытую гриву перебирал ветерок, играл ее любимым алым шарфом. Они встретились по дороге в штаб-квартиру компартии – Ренгартен запомнил ее бесформенную накидку, за которой рассмотреть весьма и весьма волнующие формы может разве выпуклый военно-морской глаз. Будь такое надето на ком другом – решил бы, что в складках прячется пулемет. Ее рукопожатие было крепким – для котеночьей лапки. Ее короткий поцелуй – в губы – был вызовом поблескивающим от любопытства окнам.

Она шагала рядом, пыталась объяснить, что убийство -это метод вражеский, фашистский. Ей казалось, что доброго слова и кулачка, крепко сжатого и поднятого к виску – вполне достаточно, чтобы на земле настало царство справедливости.

Она думала, что фашизм не пройдет.

Он знал: пройдет, еще как. Уже прошел, и то, что творится на улицах, – несусветная глупость, вроде последней демонстрации «Рот фронта» в Германии в тридцать третьем.

Они шагали к штаб-квартире компартии, и она верила, что там их ждут мудрые и храбрые вожди, что поведут народ на баррикады, к победе революции. Она шла их защищать -без оружия. Она не только не хотела, она не умела стрелять.

Он не прогнал ее домой: думал, что здание пусто, что внутри только гарь сожженных архивов. Ошибался.

С тех пор она переменилась не только в том, что научилась точеную фигурку не прятать – подчеркивать. Она поняла, что иногда стрелять необходимо. В спины. Своим.

Точней, тем, кто был своими еще с утра.

– Я тебя не остановила, – сказала Клио. – Хотя могла толкнуть под руку. Хотя они были – партия, моя партия, а ты был иностранный дипломат, пусть и советский. Я выбрала -тебя. Ты понимаешь, что все эти годы моей революцией был ты?

Иван кивнул. Молча.

– До этого… Ты был бунтом против буржуазной морали, мудрым старшим товарищем, надеждой на счастье. Потом, когда я прочитала о твоей гибели… Мне даже плакать было опасно! Тогда я решила: моя партия – ты. Мое знамя – ты.

Клио прикрыла глаза, откинулась на спинку стула. Она сказала достаточно. Остальное не к месту. Конечно, она понимает, почему в тридцать пятом дошло до стрельбы. Она научилась презирать трусов, что спасали свои шкуры, а не свое дело. Те, кто сортировал папки в партийном логове, отбирали слишком много публичных людей. Ренгартен понял это с полувзгляда. Ведь мог бы подойти, попросить скрыть морскую ячейку и папку с ее, Клио, именем. Там уже был один советский товарищ, но и ко второму прислушались бы. Старший лейтенант флота решил, что необходимо и достаточно спасти семерых: шесть моряков и свою девушку.

Его пистолет бил в спины, но Иоаннис не сумел достать всех. Он успел проводить Клио до дома, предупредил, что в ближайшие дни на улицу лучше не соваться. Сказал, что сам пойдет в советское посольство.

Не дошел. Газеты писали: убит.

Клио старалась не верить.

Знакомые говорили, что видели сами, видели точно, видели все. После расстрела из четырех пистолет-пулеметов в упор не выживают! Типично фашистский почерк: так убили короля Югославии, так убили французского министра иностранных дел. Покушение поставило старшего лейтенанта советского флота вровень с ними – на высоту, недосягаемую для вождей партии, которых всего-навсего рассовали по тюрьмам.

Моряки из спасенной ячейки, на них Клио осторожноосторожно вышла в тридцать шестом, подтвердили: уничтожен, да еще и ошельмован своей властью.

В тридцать восьмом из Москвы донеслась весточка: Ивана Ивановича Ренгартена реабилитировали. Посмертно.

И вот он, живехонек!

Кроме лица, лицо мертвое.

Правда, красное маленько. Заслужил… хотя и спас.

Тогда, в тридцать пятом, арестовали, считай, всех коммунистов. В покинутой штаб-квартире фашисты нашли несколько остывших тел – и полный архив учета членских взносов. Если бы его сожгли, пришлось бы ищейкам Метаксаса самим выяснять имена добрых пятидесяти тысяч членов партии. Землю бы рыли… и никогда не скрывавшую левых убеждений мелкую чиновницу афинской мэрии проверили бы непременно. Если бы из архива пропало много бумаг – то же самое, только работа легче. А так – расслабились, решили, что исчезновение одной-единственной папки ничего не изменит. Прежняя Клио имела глупость и мужество вступить в компартию за считаные месяцы до фашистского переворота. И года взносов не платила! Новая началась с того, что спрятала красный шарф в шкаф и притворилась, что левые убеждения никогда не заходили глубоко и прошли от одного лязга танковых гусениц по афинским мостовым.

На деле Ренгартен вынес две папки, но о существовании второй полиция узнать не сумела. Имена морских офицеров-коммунистов руководство партии прятало, чтобы не портить ценным сторонникам карьеру. Когда клюнул жареный петух, о моряках забыли – все, кроме советского военно-морского атташе в Афинах.

Сколько в его действиях было любви, он ведь всех своих девушек любил, а сколько механически точного политического расчета?

Вот он скрипнул стулом, поерзал. И в голосе… есть намек на виноватую улыбку. Раньше у него была такая, даже если он оказывался прав.

Особенно когда он оказывался прав… тем легче было эту правоту простить.

– Тот тип, что ушел через окно, меня узнал, – сказал Иоаннис. – Была тогда, помнишь, такая штука, как Коминтерн… В общем, утром мы завтракали за одним столом, он травил анекдоты. В полдень я бил ему в спину из двух стволов, в обед он обо мне доложил. Убедительно доложил. Так, что несмотря на танки на улицах, меня убили. Случайно: в Афинах были и другие советские моряки, а те, кто стрелял, не знали меня лично. Флот и так на Коминтерн был зол, за все хорошее. Так и вышло, что в советском флоте не стало старшего лейтенанта Ренгартена, предателя, греческого, итальянского и марокканского шпиона… Мне давали читать мое дело – потом, когда официально выяснилось, что предателем был не я.

– Ты не был? – Клио подняла бровь.

Слово ее не пугает. Как бы назвали их, двенадцать моряков и коммунистов, если бы переворот не удался?

Иван вдохнул. Глубоко: сказать придется довольно много. Но коротко. «Моя страна», «мои друзья», «моя женщина» -громко и неправда. Скотов, что попытались сбежать, прикрывшись брошенной под танковые гусеницы демонстрацией, прибить хотелось остро – это правда, но значения не имеет.

– У меня был выбор: люди, с кем я вместе работал, или парень, который хорошо рассказывает анекдоты.

– И ты спас меня, потому что со мной… работал?

Прежде эти слова она произнесла бы со слезами на глазах.