Генри де Вер Стэкпул - Голубая лагуна

— Влезай, — сказал Дик, притянув шлюпку к берегу.

Эммелина осторожно вошла и села на корме. Дик вскочил, в свою очередь, и взялся за весла. Он греб осторожно, чтобы не разбудить спящего. Причалив, он прикрепил фалин к острому коралловому шпилю, как будто нарочно поставленному здесь природой. Потом выкарабкался на риф, лег на живот и придвинул шкафут лодки в уровень с рифом, чтобы Эммелина могла высадиться. Он был босиком: подошвы его ног сделались бесчувственными от привычки.

Эммелина также была без обуви, но ее подошвы остались чувствительными, как это часто бывает с нервными людьми, и она старательно избегала шероховатостей, подвигаясь к Падди с венком в правой руке.

Было время полного прилива, и риф сотрясался от ударов валов. С ветром долетали всплески брызг, а унылое «хай, хай»! кружащих чаек казалось гиканьем призрачных матросов.

Падди лежал на боку, спрятав лицо на сгибе правой руки. Левая татуированная рука лежала на бедре ладонью кверху. Шляпы на нем не было, и ветер шевелил седыми волосами.

Дети подкрались вплотную к спящему. Эммелина со смехом опустила гирлянду ему на голову, а Дик хлопнулся на колени и крикнул ему в ухо. Но тот не двинул пальцем — не шелохнулся.

Дик потащил лежащую фигуру за плечо. Она опрокинулась на спину; глаза были вытаращены; из широкого раскрытого рта выбежал маленький краб; он соскользнул с подбородка и упал на коралл.

Эммелина кричала, кричала, не переставая. Она упала бы, если бы Дик не подхватил ее на руки: одна сторона лица старого матроса оказалась изъеденной червями.

Мальчик прижал Эммелину к себе и уставился на ужасную фигуру, лежавшую навзничь на скале, с раскинутыми руками. И вдруг, обезумев от страха, потащил девочку к шлюпке. Она задыхалась и глотала воздух, как если бы захлебывалась в ледяной воде.

Единственной мыслью Дика было бежать, лететь куда глаза глядят. Он стащил Эммелину к окраине коралла и придвинул лодку. Минуту спустя, он уже греб, что было сил, к берегу.

Он не знал, что произошло, и не останавливался подумать: он слепо бежал от безымянного ужаса, а девочка у его ног безмолвно сидела, откинувшись головой на шкафут и вперив взгляд в беспредельную синеву не бес, точно видела там что-то страшное… Лодка врезалась в белый песок, и размах прилива повернул ее бортом к берегу.

Эммелина свалилась вперед: она потеряла сознание.

Должно-быть, понятие о вечной жизни врождено сердцу человека, ибо дети всю ночь пролежали, прикорнув друг к другу в страхе, что вот-вот войдет в хижину их старый друг и захочет улечься рядом с ними…

Они не говорили о нем. Что-то случитесь с ним, что-то ужасное случалось с тем миром, в котором они жили. Но они не смели говорить об этом.

Весь день они провели в хижине без пищи. Теперь, в потемках, Дик все убеждал девочку не бояться, обещая оберегать ее. Но ни слова о случившемся.

Да они и не знали бы, что сказать. Смерть открылась им во всей своей наготе. Они ничего не знали о философии, говорящей, что смерть есть общий удел и естественное последствие рождения, ни о вере, учащей, что смерть есть дверь к новой жизни.

Старый матрос, валявшийся гниющей падалью на коралловом рифе, неподвижные мутные глаза, широко раскрытый рот, из которого когда-то исходили ласковые слова, а теперь выходят живые крабы, — вот видение, неотступно стоявшее перед ними.

Лестрэндж воспитал их по-своему. Стараясь устранить всякую мысль о грехе и смерти, он удовольствовался простым заявлением, что существует добрый Бог, который заботится о всем мире. Таким образом их понятие о Боге было самым смутным, и в эту ночь ужаса им негде было искать поддержки, как только друг в друге. Она — в сознании его покровительства, он — в сознании того, что служит ей покровителем. За эти несколько часов мужественное начало его характера, более великое и прекрасное, чем физическая сила, развилось и окрепло, подобно спешно выгнанному цветку растения.

На рассвете Эммелина уснула. Убедившись в том из ее мерного дыхания, Дик выбрался из хижины и, раздвигая плети лоз и побеги абрикосовых деревьев, спустился к берегу. Светало, и с моря дул утренний ветерок.

Ночью Эммелина умоляла его увезти ее отсюда, и он обещал, не зная сам, как сдержать данное слово. Пока он стоял здесь и смотрел на берег, казавшийся теперь таким унылым, таким непохожим на вчерашний, его вдруг осенила мысль, каким образом он может исполнить свое обещание.

Под деревом, прикрытые взятым с " Шенандоа" стакселем, лежали все их сокровища: старое платье и обувь, драгоценный табак, зашитый в полотняный мешочек, швейный прибор и всякая мелочь. Они вырыли для них яму в песке, а стаксель предохранял их от росы.

Солнце уже выглядывало из-за горизонта, и высокие пальмы начинали петь и шептаться под усиливающимся ветром.

Дик принялся перетаскивать вещи в шлюпку.

Взял стаксель и вообще все, что могло пригодиться; наполнил бочонок водой из родника, набрал бананов и хлебных плодов, прихватил даже остатки вчерашнего завтрака, завернутые им накануне в листья пальметто.

Обогнув маленький мыс, пылавший красными цветами, шлюпка неожиданно очутилась в новом мире.

(к сожалению в исходнике отсутствуют страницы)

чаливавших к берегу кораблей придет в голову обследовать лагуну и остров? Вероятнее всего, что ни одному.

Время от времени Дик отправлялся на шлюпке на старое пепелище, но Эммелина отказывалась сопровождать его. Он, главным образом, наведывался туда за бананами, так как на всем острове была всего-навсего одна группа банановых деревьев, — та, что росла у водопада в лесу, где они нашли зеленые черепа и бочонок.

Эммелина никогда не оправилась вполне от драмы на рифе. Ей показали нечто, значение чего она смутно поняла, и место, где это случилось, осталось навсегда облеченным ужасом и страхом. С Диком совсем не то. Конечно, он тогда сильно напугался, но мало-помалу чувство это изгладилось.

В течение этих пяти лет Дик построил три дома. Он засадил грядку таро и грядку пататов. Он изучил каждую лужицу на рифе на две мили в оба конца и вид и нравы их обитателей, хотя имена последних и были ему неизвестны.

Немало он перевидал диковинного за эти пять лет, — начиная с боя между китом и двумя «молотильщиками» за рифом, продолжавшегося целый час и окрасившего волны кровью, и кончая падежом рыбы, отравленной пресной водой, заполнившей лагуну от небывало сильных дождей.

Он изучил наизусть леса задней части острова и все формы жизни в них, — и бабочек, и птиц, и ящериц, и странного вида насекомых; необыкновенные орхидеи, иные прекрасные, другие отталкивающие, как подлинный образ разложения, но всё до единой странные. Он добывал тут дыни, и гуявы, и хлебный плод, талтийские красные яблоки, бразильские сливы, таро в изобилии, и много других лакомых вещей, — но бананов здесь не было. Это временами огорчало его, так как он не был чужд человеческих слабостей.