Генри де Вер Стэкпул - Голубая лагуна

Проплыв некоторое расстояние, он завернул к рифу. Прошло пять лет с тех пор, как он переправил Эммелину с ее венком через лагуну. А казалось, будто это было вчера, до такой степени все осталось тем же. Гремящий прибой и летающие чайки, ослепительное солнце и свежий соленый запах моря, пальма при входе в лагуну по-прежнему гляделась в воде, а на выступе коралла еще висел обрывок веревки, которую он обрезал при спешном бегстве.

Возможно, что за это время в лагуну и входили суда, но никто не заметил ничего на рифе, который открывался во всех подробностях лишь с макушки холма. С берега можно было только различить маленькую точку, которую легко принять за занесенный валами обломок.

Дик привязал лодку и вступил на риф. Дул сильный ветер, и вверху показался альбатрос, черный как черное дерево, с кроваво-красным клювом. Он описал в воздухе круг с свирепым криком, как бы досадуя на появление пришельца, потом отдался воле ветра, отнесшего его поперек лагуны в море.

Дик приблизился к знакомому месту. Вот старый бочонок, покоробленный всесильным солнцем; дерево рассохлось, обручи перержавели и распались, и то, что было внутри, вытекло давным-давно.

Рядом с бочонком лежал скелет, на котором еще болтались редкие лохмотья. Череп скатился на бок, и нижняя челюсть отделилась от черепа: суставы рук и ног еще держались, и ребра были целы. Все это высохло и побелело, и солнце с одинаковым равнодушием смотрело на коралл и на остов того, что некогда было человеком. Ужасного в том ничего не было, но странно оно было и диковинно невыразимо.

Для Дика, не подготовленного с малых лет к мысли о смерти, не связывавшего ее с могилами и похоронами, с печалью и вечностью, зрелище это говорило то, чего не сказало бы ни вам, ни мне. При виде его в голове юноши стали сплетаться в одно целое: скелеты птиц, найденные им в лесах, убитые им рыбы, даже деревья, гниющие на земле, даже скорлупы крабов.

Если бы вы спросили его, что лежит перед ним, и он сумел бы выразить свою мысль, он отвечал бы: «перемена».

Вся философия в мире не могла бы сказать ему о смерти больше, чем он узнал в эту минуту, — он, не знавший даже ее имени.

Он стоял неподвижно, околдованный силой чуда и роем мыслей, внезапно вторгшихся в его ум, как рой привидений, ворвавшихся в открытую дверь. Подобно тому, как ребенок, однажды обжегшись, знает, что огонь и впредь будет обжигать его или других, так и он познал, что точно таким же будет когда-нибудь его облик. — его и Эммелины.

Потом возник смутный вопрос, рождаемый не умом, а сердцем: где буду я тогда? Впервые в жизни он впал в раздумье: труп, устрашивший его пять лет назад., заронил безжизненными пальцами семена мысли в его мозгу.

скелет привел их к зрелости. Перед ним во всей своей полноте встал факт всеобщей смерти, — и он признал его.

Долго простоял он неподвижно, потом со вздохом повернул к лодке и оттолкнул ее от рифа, не оглядываясь. Потом медленно отправился домой, держась поближе к берегу.

Даже глядя на него с берега, можно было бы заметить наступившую в нем перемену. Дикарь в лодке всегда настороже, — он весь глаза и уши. Дик же, гребя обратно, не смотрел вокруг: он думал и размышлял, дикарь в нем отодвинулся на задний план. Обогнув маленький мыс, пылавший цветом дикого кокоса, он оглянулся через плечо. У воды стояла фигура: это была Эммелина.

Они снесли бананы к дому и развесили их на сучке хлебного дерева, после чего Дик развел костер для ужина. После еды он отправился к месту, где привязывал шлюпку, и возвратился с частями сломанного дротика.

Эммелина сидела на траве, подрубливая кусок, полосатой фланели. Другая полоса такой же фланели была надета на пей в виде шарфа. Птица прыгала перед пей, и ветер шевелил узорчатыми листьями хлебного дерева, трепетавшими вверху шелестом дождевых капель.

— Где ты это достал? — спросила Эммелина, глядя на конец дротика, который Дик бросил рядом с ней. чтобы сходить в дом за ножом.

— Там, на берегу, — ответил он, садясь и начиная прилаживать один кусок к другому.

Эммелина глядела на них, мысленно воссоздавая из них одно целое. Не нравилась ей эта вещь: такая острая и дикая с виду и окрашенная чем-то темным.

— Там, видно, были люди на том конце, — добавил Дик, критически разглядывая свой труд. На песке лежало вот это, и весь песок был разворочен.

— Какие люди, Дик?

— Не знаю. Я поднялся на холм и видел, как уходили их лодки, — далеко-далеко.

— Дик, — продолжала Эммелина, — помнишь тот шум вчера? Я опять слыхала его ночью, перед тем как зашла луна.

— Это они и были — сказал Дик.

— А что это за люди?

— Не знаю.

— Это было ночью, перед тем как зашла луна: все стучало и стучало в деревьях; я думала, что это во сне, но потом поняла, что нет. Попробовала растолкать тебя, по ты слишком крепко спал; потом луна закатилась, но шум продолжался. Как они делали этот шум?

— Не знаю, — отвечал Дик, — но то были они, и оставили вот это на песке, и песок был весь разворочен, и л видал их лодки с холма, далеко-далеко.

— Мне казалось, что я также слышу голоса, — сказала Эммелина, — но я не была уверена.

Она впала в задумчивость, глядя как он скрепляет обе части зловещего оружия вместе, связывал их полосой той рыжеватой оболочки, которой бывают окутаны стволы кокосовых пальм. Соединив их необычайно ловко и быстро, он взялся за острие вблизи от конца и воткнул несколько раз в песок, после чего отполировал обрывком фланели.

Все это доставляло ему острое наслаждение. Дротик не годился для багра, так как на нем не было зазубрины; как оружие, он был для него бесполезен, ибо на острове не с кем было сражаться: все же это было оружие. и этого было достаточно.

Кончив возиться с дротиком, он встал, сходил в дом за багром и отправился к шлюпке, зовя с собой Эммелину. Они переправились на риф, где он мигом разделся и принялся колесить но берегу, с дротиком в одной руке и багром в другой.

Эммелина уселась у маленького прудка, дно которого было наполнено разветвлениями коралла, и, глядя в глубину, призадумалась, как задумываются перед горящим камином. Она просидела так довольно долго, когда Дик внезапно вскрикнул. Она вскочила на ноги и обернулась в ту сторону, куда он указывал рукой. Там она увидала поразительное зрелище.

С востока, огибая заворот рифа, подвигалась большая шкуна, и как была она хороша, плывя на всех парусах, с клубящейся у носа, подобпой пышному белому перу, пеной!

Дик, с дротиком в руке, стоял и глядел на нее; он уронил багор и стоял неподвижно, как изваяние. Эммелина подбежала к нему и стала рядом. Ни он, ни она не проронили ни слова, глядя на подвигавшееся судно.

Оно было теперь так близко, что можно было рассмотреть все подробности, начиная с верхушки грот-мачты, всей пронизанной солнечным светом, и белой, как крыло чайки, и кончал перилами шкафута. На носу теснилась толпа людей, разглядывая остров и фигуры на рифе. Бронзовые от солнца и морского ветра лица, развевающиеся волосы Эммелины, сверкающее острие дротика в руке Дика, — все это, вместе взятое, составляло идеальных дикарей, если глядеть на них с палубы шкуны.