Артуро Перес-Реверте - Корабли на суше не живут

В последней своей по времени статье этот джентльмен удостоил меня персонального упоминания. Он уверяет, что в Испании о Трафальгарской битве не писал никто, кроме двух романистов: одного зовут Бенито Перес Гальдос, а другого — Артуро Перес-Реверте. Существуют лишь два романа, заявляет Кеймен, и ни одного исторического исследования. Испанисту недурно было бы справиться о классиках исторической науки вроде Феррера де Коуто, Марлиани, Пелайо Алькала Галиано, Конте Лакаве и Лона Ромеро. А если вышеперечисленные сеньоры покажутся ему чересчур академичными, пусть дополнит их труды такими сочинениями, как «Трафальгар» Кайуэлы-и-Посуэло, «Трафальгар и атлантический мир» Гимера, Рамоса и Бутрона, «Трафальгар» Виктора Сан-Хуана, «Трафальгар» Агустина Родригеса Гонсалеса, «Испанский флот в сражении при Трафальгаре» Мехиаса Таверо или монументальным, всеобъемлющим трудом адмирала Гонсалеса-Альера «Трафальгарская кампания». Все эти книги вышли в свет до появления статьи мистера Кеймена.

Но для маститого британского испаниста всего этого не существует. Кроме того, ему не нравится, когда отдельные дилетанты вроде Переса Гальдоса и вышеподписавшегося — отлично, кстати, сознающего расстояние между ним и мной — тоже берутся за рассмотрение вопроса. Трафальгар — это дело историков, говорит он, а не романистов. Не испанских романистов — в особенности. Ибо романисты английские — О’Брайан, Форестер, Александр Кент или Дадли Поуп — хулы не заслуживают: они строго придерживаются исторической правды и могут сколько угодно писать о героических моряках его величества, сражающихся за свой народ (без кавычек) и за свободу всего мира с трусливыми, грязными и жестокими испанцами, от которых в довершение бед страшно несет чесноком — особенно во время абордажа. В отличие от английских писателей, неизменно объективных, в книгах писателей испанских «испанцы всегда хорошие, а все прочие — отвратительны», указывает Кеймен, указывает и доказывает тем самым, что не знаком ни с творчеством Переса Гальдоса, ни с моим. Впрочем, «Мыс Трафальгар» он упрекнул за «необычный язык», но это в порядке вещей: уразуметь кое-какие флотские загибы — дело непростое даже для выдающегося испаниста.

Так что вношу предложение: осваивайте (чуть было не сказал «присваивайте») гранты, наслаждайтесь сангрией и хамоном и не крутите мне эти… как их? мозги, дон Генри.

Время от времени время все расставляет по своим местам. Или почти все. Как-то раз в одном средиземноморском порту я, пришвартовавшись носом, читал у себя в каюте, когда услышал шум двигателя. Поднялся на палубу, когда парусник заходил с противоположной стороны, намереваясь отдать швартовы. Обычно я помогаю при этом маневре, но на этот раз на причале был вахтенный, и потому я просто привалился к мачте и стал смотреть. Яхта была метров пятнадцать длины: у штурвала стоял мужчина, а на носу — женщина. Испанский флажок на гафеле, красный флаг на корме — англичанин, значит. Владелец был крупный, с пивным брюхом мужик лет пятидесяти. Женщина — чернокожая, высокая и статная. Дамочка — на загляденье, что правда, то правда. Видная, что называется, все при ней.

Матрос на причале ждал швартовки. Он был тощий, щуплый, прожаренный солнцем. Шорты, бейсболка, в каждом ухе — по золотой серьге. Паренька такого типа ненароком повстречаешь в темном переулке — доставай нож, пока он не вынул свой. Впрочем, это я к тому, чтобы вы представили себе, на что он похож: а так-то я его знаю давно и за приличного человека. Ну, в общем, представьте, пока нос английской яхты приближается к стенке. И вот, когда остается метра два, негритянка обращается к морячку с вопросом на чистейшем английском языке, который для здешнего народа звучит как один из диалектов малайского. Ага. И ни тебе «привет!», ни «добрый день», ничего. Морячок, оставаясь совершенно бесстрастным и придерживая багром яхту, чтоб не ткнулась в причал, отвечает на полном серьезе: «Жонеконпранпа». Дама смотрит на него в растерянности и повторяет вопрос, получая в точности тот же ответ с добавлением «сеньора», а поскольку ветер бьет в корму и кренит ее на правый борт, бросает морячку конец и бежит на корму — опять же — к своему капитану.

А тот к этому времени уже заглушил мотор и шагает на бак, не без тревоги поглядывая на ржавый борт старого судна, пришвартованного рядом. Туземным наречием он тоже не владеет ни в малейшей степени. «Ту ниар, — говорит он. — Хэвнтью э беттерплейс?» Хрен тебе, а не беттерплейс, адмирал, думаю я в эту минуту. Как и большинство своих соотечественников, он не делает даже самого ничтожного усилия, чтобы объясниться по-испански, и непреложно убежден, что все на свете обязаны лопотать по-английски. Попробовал бы я швартоваться где-нибудь в Фэлмуте, говоря на языке Сервантеса. Морячок на пирсе смотрит на него невозмутимо, кивает, когда англичанин замолкает, потом пожимает плечами, продолжая крепить швартовы к причальным тумбам, и наконец, глядя ему прямо в глаза, очень раздельно и четко произносит: «Не понимаю тебя, дядя. Здесь — испаньски говорить».

Ветер же все крепчает, и корме вот-вот настанет… этот самый, а негритянка сражается с тросом и кричит: «Айхэв тумачвинд!» Морячок кивает на нее англичанину: «Ты бы, парень, пошел посмотреть, что там стряслось», — советует он. Англичанин послушно поворачивается к своей даме — у той от усилия выскочила из выреза одна грудь, совершенно, надо сказать, роскошная, — оглядывается беспомощно на ржавый борт корабля, в который они вот-вот вмажутся, и начинает махать руками, пытаясь жестами показать матросу, что они чересчур близко к этой развалине. «Туунииар, — повторяет отчаянно. — Туунииар». А тот уже присел на корточки, чтобы спокойно полюбоваться, как эти двое будут выкручиваться. «Ну, уж как есть», — отвечает он невозмутимо. «Гуат?!» — переспрашивает англичанин. Морячок неторопливо скребет себе в паху. «Может, ты мне бросишь шпринг, — предлагает он, — я тебе его закреплю». Англичанин, еще недавно такой высокомерный, а теперь такой перепуганный, показывает жестами, ни хрена, мол, не понял, и бежит на корму — помочь своей даме удерживать яхту, потому что на нее — на них обеих — уже больно смотреть. «Плис, — безнадежно кричит он оттуда, весь красный от натуги. — Дуюнотпикинглис?» И тут морячок наконец понимает, что ему говорят. «Не, — отвечает он. — А ты? Ты спикаешь эспаниш, итальян, френч, херман?.. Носинг де носинг?» И, не дожидаясь ответа, сует руку в карман шортов, вытаскивает кисет, медленно, почти торжественно, скручивает себе цигарку, затягивается и оборачивается ко мне — а я уже только что ванты не грызу, чтобы не заржать в голос и не свалиться ненароком в воду, — и к зевакам, сбежавшимся на причал посмотреть на темнокожую красотку: рыбаку, охраннику и механику «Вольво»: «Вообще ни на каковском. Вроде меня».