Артуро Перес-Реверте - Осада, или Шахматы со смертью

Пепе Лобо слушает ее с нескрываемым удивлением. Ах, вот как, значит, выглядит он в глазах других людей. Таким, стало быть, видит его она.

— О людях моего ремесла представление имеете лестное, однако превратное, — отвечает он. — Самый отъявленный сброд, какой встречался мне в жизни, встречался не где-нибудь, а на палубе корабля. И знаете ли, еще скажу, если позволите, что никогда не оставил бы вас наедине с моей командой…

— С вашего разрешения, сеньор, я позабочусь о себе сама, — после краткой, исполненной негодования паузы следует ответ прежним тоном.

Родовая, фамильная гордость семейства Пальма. При очередном проблеске маячного огня на лице Пепе Лобо обнаруживается улыбка.

— Я выросла в окружении моряков, капитан. У нас в доме…

Говорит непререкаемо и самоуверенно. Пульсирующие далекие вспышки высвечивают упрямый профиль. Она смотрит в море.

— Вы, сеньора, судите по тем, кто изредка приходил к вам в гости. И по тому, что прочли в книжках.

— Я умею видеть, капитан.

— В самом деле? И что же, например, вы видите во мне?

Вопрос повисает в воздухе. Хрупкое равновесие, в котором балансировал разговор, нарушено. Лолита Пальма молчит, чуть приоткрыв рот. Она, кажется, растерялась, и Пепе Лобо неожиданно для себя тронут непривычным чувством, похожим на раскаяние. Впрочем, заданный им вопрос — из разряда тех, на какие не ждешь ответа.

— Послушайте, — говорит он наконец. — Мне сорок три года, а я по ночам просыпаюсь каждые два часа, чтобы определить, где находится судно и не переменился ли ветер. Желудок у меня — ни к черту от гнусной корабельной кормежки. По нескольку дней кряду мучаюсь головными болями. Если долго нахожусь в одной позе, суставы хрустят, как у древнего старца. К перемене погоды ноют все кости, которые ломал себе когда-либо. Сам или при чьем-нибудь содействии. Налетит хороший шторм, ошибется ли штурман в счислении, зазевается рулевой или просто хоть на минуту от меня отвернется удача — я мгновенно потеряю все. Не говоря уж…

И замолкает, не желая продолжать. Не хочет говорить, чего он боится на самом деле. Что может стать калекой или погибнуть. И спрашивает себя, а к чему вообще было сказано все предыдущее. Что он хочет доказать этой женщине? Что опровергнуть? В чем разубедить? Что преодолеть? Быть может, желание обернуться к ней и очертя голову схватить ее в объятия?

Часовой вернулся в свою будочку, и там на мгновение вспыхнул огонек — прикуривает. Свет маяка выхватывает из мрака полумесяц крепостной стены и глубоко вдающийся в море скалистый язык. Патрульный катер, медленно скользящий по воде мимо канонерок. Лолита Пальма поворачивает туда голову.

— Почему вы поступили так с Лоренсо Вируэсом?

Вероятно, упоминание о сломанных костях навело ее на мысль об инженер-капитане. Пепе Лобо смотрит на нее сурово.

— Он сам этого хотел.

— Мне рассказывали, что вы повели себя…

— Недостойно кабальеро?

Это сказано со смешком. Лолита некоторое время молчит.

— Вы не могли не знать, что он — мой друг, — наконец произносит она. — Друг нашей семьи.

— А он знал, что я — капитан на вашем судне. Одно другого стоит.

— Та история на Гибралтаре не дает вам покоя?

— Да к дьяволу Гибралтар! Вы ничего об этом не знаете. И потому не имеете права…

Кратчайшая пауза. Потом Лолита говорит очень тихо, почти шепотом:

— Верно. Клянусь Богом, у которого это право есть.

Ее реплика повергает корсара в удивление. Женщина стоит неподвижно, повернувшись к нему в профиль, упрямо глядя в море и в ночную тьму. Часовой, которому они наверняка видны, начинает напевать. Негромко, не печально и не весело. Какое-то почти невнятное утробное кряхтение, будто прилетевшее неведомо из какой дали веков. Лобо едва разбирает слова.

— Нам, наверно, пора вернуться, — говорит он.

Но Лолита качает головой. И отвечает не так, как раньше, — почти нежно:

— Карнавал бывает лишь однажды в году, капитан.

Она показалась бы вдруг совсем юной и хрупкой, если бы не ее взгляд, который она ни на миг не опускает в нерешительности и не отводит от Пепе Лобо, когда тот, склонившись, целует ее в губы — очень медленно и осторожно, словно давая ей время отстраниться. Но она не отстраняется, и моряк ощущает податливость полуоткрытого свежего рта и внезапный трепет, проходящий по всему ее телу, одновременно и крепкому, и покорно никнущему в кольце его рук. Так проходит несколько секунд: не закрывая глаз, не сводя их с Лобо, она молча и совершенно неподвижно стоит в своем домино с откинутым на спину капюшоном. Потом, чуть подавшись назад, мягко прикасается пальцами к лицу моряка — не отталкивая, не притягивая к себе. Проводит вытянутыми пальцами и ладонью вдоль щек, по лбу, скользит ими по векам, как слепая, что хочет запечатлеть чьи-то черты в прохладе руки. И когда наконец отступает, то — медленно. Так, словно каждая пядь расстояния, отделяющего ее пальцы от его лица, дается ей с мукой и болью.

— Пора идти, — раздается ее спокойный голос.

Симон Дефоссё плохо спал сегодня. Он допоздна засиделся за расчетами и чертежами новой запальной трубки, над которыми без особенного, впрочем, успеха бился уже несколько недель. И — над последней депешей, полученной с того берега бухты: комиссар полиции указал новый сектор обстрела в восточной части Кадиса, сообщил конкретные даты и время. И сейчас, лежа с открытыми глазами в темноте укрытия, капитан чувствует — что-то идет не так, как должно. Ночью, когда он ненадолго забылся неверным сном, ему мерещились какие-то непривычные звуки. Оттого и возникло по пробуждении это странное чувство.

— Испанцы! Геррильеры!

От грянувшего поблизости крика капитана подбросило на койке. Вот оно, вот почему так ныла душа. Непривычные звуки, чудившиеся ему сквозь сон, были трескотней ружейных выстрелов. Теперь, торопливо сдирая с себя ночную сорочку, нашаривая в темноте брюки и сапоги, он отчетливо различает их. Спотыкаясь, выскакивает наружу с саблей и пистолетом. Едва он оказывается на батарее, гремит разрыв, и слепящая вспышка освещает корзины с землей, блокгаузы, траншеи, бараки, из которых один — тот, куда попало ядро, — уже полыхает вовсю. Несомненно, швырнули горшок с порохом и смолой. На фоне пожара мечутся по батарее фигуры полуодетых солдат.

— Прорвались внутрь! — слышен чей-то крик. — Геррильеры внутри!

У Дефоссё, который узнал, кажется, голос сержанта Лабиша, — мурашки по коже. На батарее — ад кромешный: в сумятице и неразберихе звучат разноголосые крики, вспыхивают выстрелы, пляшут тени, мечутся, сбиваясь в кучу или наталкиваясь друг на друга, темные фигуры. Нельзя понять, кто здесь свой, кто — враг. Силясь сохранять хладнокровие, капитан отступает, убеждается, что испанцев рядом нет, и оглядывает позицию, занимаемую «Фанфаном» и его братьями. Там, на артиллерийском редуте, защищенном досками и фашинами, тоже сверкают штыки и сабли, мелькают вспышки. Идет рукопашная. Теперь Дефоссё наконец понимает, что произошло. Это никакие не геррильеры — это испанцы высадили десант. Чтобы уничтожить гаубицы.