Артуро Перес-Реверте - Осада, или Шахматы со смертью

Покуда палубная команда разбирает шкоты, Лобо проходит на ют мимо комендоров, которые под присмотром Мараньи склонились к пушкам.

— Не осрамите меня, — говорит им капитан. — Перед Кадисом.

Ему отвечают смехом и залихватскими возгласами. Матросы рады, что возвращаются с добычей и что скоро наконец сойдут на берег. Кроме того, все здесь — люди обстрелянные, опытные и понимают, стало быть, что француз всерьез тягаться с ними не может. На палубе, под бизанью, те, кто не занят парусами и не стоит у пушек, разбирают оружие для ближнего боя, если, конечно, дойдет до него, — ружья, пистолеты, бронзовые камнеметы, которые крепятся к планширу и заряжаются мешочками с пулями. Лобо смотрит на своих людей с теплым чувством. Полгода проболтались в море, вспенивая узкости пролива, и вот — это припортовое отребье, отпетые подонки, навербованные по самым грязным кабакам в кварталах Санта-Мария, Мерсед и Бокете, сделались спаянным экипажем, поднабрались опыта и отлично проявляли себя всякий раз, как захват приза требовал действий быстрых и решительных, и готовы были в случае надобности драться храбро, себя не щадя, — а надобность такая время от времени возникала: до сего дня было два абордажа и четыре серьезные стычки. Все, кто находится на борту «Кулебры», в свое время подписывали контракт, как бы соглашаясь тем самым, что для захвата добычи риск есть условие непременное, и потому полагают зряшным делом сетовать на трудности и опасности. Пепе Лобо отлично знает, что у него на судне героев нет. Но нет и трусов. А есть просто моряки, которые выполняют свои обязанности, безропотно принимают тяжкую плавучую жизнь и трудным ремеслом корсара зарабатывают себе на пропитание.

— Передать на шхуну: приготовиться к повороту оверштаг!

С правого борта взлетает до гафеля красный треугольник сигнального флажка. На корме Шотландец и второй рулевой твердой рукой держат штурвальное колесо и — корабль на заданном курсе. Капитан стоит рядом с ними, у подветренного борта, одной рукой вцепившись в переборку, не сводя глаз с шеренги орудий, которые выглядывают из портов. Боцман Брасеро, обернувшись к корме и ожидая приказа, — у пяртнерса мачты среди палубной команды. Рикардо Маранья — у крайней пушки левого борта: левая рука вскинута, показывая, что готов, в правой — линь, прикрепленный к спусковому механизму. Трое канониров тоже замерли у своих орудий.

— Шхуне — поворот!

Теперь на гафель поднимается синий вымпел, и в тот же миг «Кристина Рикотти», заполоскав парусами, выходит из ветра. Пепе Лобо в последний раз оглядывает вымпел, море и неприятельский парусник — тот уже не далее трех кабельтовых. Почти в пределах досягаемости пушек на «Кулебре», тем более что француз находится с подветренной стороны и орудия левого борта наклонены из-за качки.

— Два румба влево, — приказывает Лобо рулевым.

Те перекладывают штурвал, и бушприт переместившейся «Кулебры» смотрит теперь на бастионы Санта-Каталины. Шкоты и брасы мгновенно гасят легкий переплеск парусов, вмиг наполнившихся ветром. И французский корсар, находившийся слева по носу, теперь, после этого маневра, передвинулся и оказался под прицелом.

— Поднять флаг!

На ветру трепещет и вьется флаг — торговый, но с гербом посередине, обозначающим, что «Кулебра» — это испанский королевский капер. Как только желто-красное полотнище оказывается на ноке рея, Пепе Лобо переводит взгляд на Маранью:

— Помощник, он — твой!

Маранья, склонясь над прицелом, неторопливо рассчитывает упреждение, старается принять в расчет качку, вполголоса отдает приказы прислуге, которая, ворочая аншпугами, наводит орудие. И вот наконец резко, рывком дергает линь, и пушка, рявкнув, подпрыгивает, насколько это позволяют удерживающие ее тали. Пять секунд спустя грохочут одно за другим три остальных орудия, и не успевает еще развеяться стелющийся вдоль борта дым, как Пепе Лобо приказывает сменить галс.

— Право на борт. Трави шкоты.

— Господи, благослови… — крестится Шотландец, прежде чем переложить рулевое колесо.

Паруса на бушприте расслабленно полощутся, когда нос «Кулебры» поворачивается направо и ветер задувает ей в другой бок. Под мачтой матросы во главе с Брасеро натягивают бизань-шкоты, чтобы парус поймал новый ветер.

— Выбрать слабину! Крепить шкоты! Рулевой! Так держать!

«Кулебра», кренясь теперь на левый борт, ложится на другой галс, напористо и мощно рассекает крупную волну, идет параллельным курсом со шхуной, которая благополучно и ходко движется примерно в кабельтове дистанции впереди: ветер туго надул ее бизани и кливер. Рикардо Маранья — руки в карманах черной узкой куртки, на лице обычное скучающее выражение: как будто прогулялся без всякого удовольствия по пляжу — уже вернулся на корму. Пепе Лобо вновь раздвигает трубу, разглядывает француза. Тот остался далеко позади и почти потерял управление — в нижнем парусе на фок-мачте зияет разрыв, и норд-ост увеличивает его еще больше, пока не раздирает полотнище сверху донизу.

— Колупайся теперь до второго пришествия, — равнодушно замечает помощник.

Партия уже минут пятнадцать как доиграна, но фигуры остаются в прежней, последней позиции: белый король заперт ферзем и конем черных, а белая пешка стоит в одиночестве на другом конце поля — одна-единственная клетка отделяла ее от превращения в королеву. Время от времени Рохелио Тисон поглядывает на доску. Он и сам иногда чувствует себя точно так же, как его король — в одиночестве среди пустых клеток, по которым движутся невидимые пешки.

— Я полагаю, когда-нибудь в будущем наука совладает с этими загадками, — говорит Иполито Барруль. — Но сегодня — трудно… Почти невозможно.

Среди снятых с доски фигур стоят пустая пепельница, пустой кофейник, две чашечки с гущей на дне. Уже поздно, посетителей нет, и в кофейне «Коррео» непривычно тихо. Огни в патио погашены, и лакеи недавно поставили стулья кверху ножками на столы, опорожнили плевательницы, подмели и протерли влажными тряпками пол. Лишь тот угол, где под люстрой с почти догоревшими свечами сидят Барруль и Тисон, остается на границе света и мрака. Хозяин заведения — без сюртука, в одном жилете — время от времени выглядывает в зал, но, убедившись, что посетители еще тут, не беспокоит их и незаметно удаляется. Если постановление муниципалитета о часах работы общественных заведений нарушает не кто-нибудь, а комиссар Тисон, известный к тому же своим скверным нравом, то и говорить тут не о чем. Ему закон не писан.

— Три ловушки, профессор. Три разные приманки. И — ничего. По сей день — ничего…

Барруль протирает очки носовым платком, заскорузлым от действия нюхательного табака.