Артуро Перес-Реверте - Осада, или Шахматы со смертью

— Я ведь говорил! Отчищает лучше, а расходуется меньше.

Появляются две молодые женщины.

— Я не тороплюсь, — говорит чучельник и отходит от прилавка, покуда хозяин обслуживает покупательниц. Простолюдинки из соседнего квартала — шерстяные полушалки, саржевые юбки, гребни в высоко взбитых волосах, корзинки на руке. Бойкие и бесцеремонные — истые жительницы Кадиса. Та, что помельче, — хорошенькая, белокожая, с изящными ручками. Грегорио Фумигаль наблюдает, как девицы перебирают выставленные на прилавке коробочки и мешочки.

— Завесь мне полфунтика вот этого желтенького, Фраскито.

— Это тебе не годится. Жирное слишком. Поверь мне, милая.

— И что ж с того, что жирное? Что за беда?

— Да вот то. Оно на свином сале. Будет от тебя хрюшкой нести… Давай я вот тебе лучше отмерю этого, на кунжутном масле. Прелесть что такое. Совсем другое дело.

— Ну да, и ст о ит небось втрое… Знаю я тебя.

Фраскито Санлукар принимает вид оскорбленной невинности:

— Разумеется, это немного подороже. Но ты заслуживаешь мыльца самого высшего качества. На красоте экономить не надо. Кстати, его же употребляет императрица Жозефина…

— Да и черт бы с ней! Не желаю мыться тем же, что эта лягушатница.

— Остынь, красавица. Ты не дослушала. И английская королева. И португальская инфанта Карлота. И еще графиня де…

— Ты кого угодно уговоришь, Фраскито.

— Так сколько, говоришь, тебе фунтов?..

Хозяин заворачивает коробочку. Когда покупку делают женщины, следует упаковать товар покрасивей, обернуть поярче — в цветную бумагу с названием лавки. Реклама заведению будет.

Грегорио Фумагаль, посторонившись, дает девицам пройти и смотрит им вслед.

— Извините, дон Грегорио, — говорит хозяин. — Спасибо за долготерпение.

— Что ж, война войной, а торговлишка, вижу, бойкая?

— Грех жаловаться. Покуда порт открыт, ни в чем недостатка нет. Даже французские товары прибывают… И слава богу, а то наш Кадис падок до всего заграничного, а испанские мыла пользуются неважной репутацией… Говорят, подмешивают туда черт знает что.

— И вы тоже подмешиваете?

Гримаса Фраскито должна означать, что достоинство его задето. Смесь смеси рознь, отвечает он. Вот, взгляните, — он показывает на коробку с кусками белоснежного мыла, — это немецкое. Содержит много жира, потому что где же взять в Германии оливкового масла, но зато уж и очищают его, пока ни малейшей отдушки не останется. А наши туалетные мыла никто брать не хочет, потому что много всякой дряни наварили — народ и перестал доверять, сплошное, говорит, надувательство. Вот и получается, что мы за чужие грехи платим.

Бум-м! — прокатывается где-то в отдалении приглушенный гром. Но здесь лишь слегка вздрагивает деревянный пол и дребезжит стекло витрины. Посетитель и хозяин мгновение прислушиваются.

— Обстрелы — как? Беспокоят вас?

— Редко. — Фраскито с невозмутимым видом упаковывает два фунта мыла и склянку с краской для волос. — Наш квартал — далеко… А бомбы и до Сан-Агустина не долетают.

— Сколько с меня?

— Семь реалов.

Грегорио кладет на прилавок серебряный дуро и ждет сдачу, полуобернувшись в ту сторону, откуда донесся грохот.

— Тем не менее постепенно приближаются, а?

— Слава богу, очень медленно… Сегодня одна упала на улице Росарио, а это, сами знаете, — тысяча вар. Ближе пока не было. Вот потому те, кто живет в восточной части города, а к родне перебраться не может, предпочитают теперь ночевать у нас.

— Да неужто? Под открытым небом? Вот это зрелище…

— Я вам говорю! И с каждым днем их все больше — приходят с тюфяками, матрасами, одеялами, напяливают ночные колпаки и устраиваются где могут, а верней — куда пустят. Слышно, будто власти начали строить бараки в Санта-Каталине, там их разместят. Знаете — пустырь за казармами?

Грегорио Фумагаль, со свертком под мышкой выйдя из лавки, вскоре нагоняет давешних девиц они идут медленно, засматриваясь на витрины. Чучельник оглядывает их искоса, а потом, оставив позади Ментидеро, по прямым улицам, проложенным с таким расчетом, чтобы по ним не гуляли ни восточный, ни западный ветры, направляется в восточную часть города, к площади Сан-Антонио. Заворачивает в аптеку на улице Тинте, покупает три грана сулемы, шесть унций камфары и восемь — белого мышьяка. Потом доходит до перекрестка улиц Амоладорес и Росарио, где несколько горожан, присев с бутылкой вина у погребка, рассматривают полуразрушенный бомбой дом. Часть фасада обвалилась: трехэтажная стена будто стесана сверху донизу, и с улицы видны переломанные балки, осевшие перекрытия, ведущие в пустоту двери, литография или картина на стене, кровать или другая мебель, чудом устоявшая на месте в этом бедствии. Домашний, интимный уют непристойно выворочен наизнанку, выставлен напоказ. Соседи, солдаты, полицейские ставят подпорки, разбирают завал.

— Жертвы есть? — спрашивает Грегорио у кабатчика.

— Серьезно пострадавших нет. В той части, куда угодило, никого не было. Хозяйку со служанкой ранило… Бомба все разворотила, но обошлось, слава богу…

Чучельник подходит туда, где кучка горожан созерцает валяющиеся среди мусора и щебня остатки снаряда — осколки чугуна и кусочки свинца в полпяди длиной, завитые спиралью наподобие штопора. Фумагаль слышит разговоры в толпе: дом раньше принадлежал французскому негоцианту, три года назад интернированному и посаженному в плавучую тюрьму в бухте. Новые владельцы устроили здесь пансион. Хозяйку с переломанными ногами извлекли из-под развалин и свезли в госпиталь; горничная отделалась несколькими ушибами.

— Считай, второй раз родилась, — крестясь, говорит соседка.

Внимательные глаза чучельника подмечают все. Траекторию бомбы, угол падения, причиненный ущерб. Ветер сегодня восточный. Умеренный. Стараясь не привлекать к себе внимания, Фумагаль проходит от очага поражения до церкви Росарио, считая шаги и прикидывая расстояние: получается примерно двадцать пять туаз. Незаметно записывает это свинцовым карандашом в блокнотик в картонном переплете: потом он нанесет пометки на карту, разостланную у него в кабинете на столе. Прямые и кривые. Точки, которыми на медленно густеющей, обволакивающей Кадис паутине отмечены попадания… Вот и опять те две девицы, которых он видел в лавке Фраскито: пришли поглазеть, каких бед натворила французская бомба. Заглядевшись на них, чучельник натыкается на прохожего, идущего навстречу, — дочерна загорелого, в черной двууголке и синем суконном бушлате с золотыми пуговицами. Фумагаль бормочет извинения, и оба расходятся.

Пепе Лобо не обратил внимания на человека, одетого в темное, который медленно удалялся, неся два свертка в длинных руках с бледными кистями. Моряку и помимо этого было о чем поразмышлять. Например, о том, что если не везет — так уж не везет. Под развалинами пансиона, где он живет — вернее, где жил до сегодняшнего дня, — остался сундучок с его пожитками, совсем недавно перенесенный из каюты. Не бог весть что, конечно, но все же — три сорочки, еще кое-какое белье, куртка, штаны, подзорная труба английской работы и секстан, часы, морские карты, два пистолета и — среди прочих необходимых вещей — его капитанский патент. Денег, впрочем, там не было ни гроша: их вообще так мало, что можно носить при себе. Карман не сильно оттянут, разве что брякают. И совершенно неизвестно, когда он получит то, что заработал в последнем плавании. У арматора — владельца «Рисуэньи» — он побывал полчаса назад и итогами разговора остался очень недоволен. Потерпите, капитан, немного, деньков через несколько подобьем баланс этого злосчастного рейса, тогда все и решим. Перво-наперво нам придется возместить кредиторам протори за опоздание судна. За ваше опоздание, сударь. Надеюсь, вы понимаете, что ответственны за него? Что-что? Ах, вот как? Очень жаль. Нет, дать вам под начало другой корабль сейчас никак нельзя. Ну разумеется, как появится вакансия, мы вас уведомим. Непременно. Будьте покойны. А сейчас — простите, дела… Желаю вам всего наилучшего.