Артуро Перес-Реверте - Осада, или Шахматы со смертью

— Вы, сеньор, ссоры со мной ищете?

Корсар на мгновение добросовестно задумывается. Занятный вопрос. И вполне уместный, если учесть все обстоятельства. И вот наконец, серьезно все рассмотрев, пожимает плечами и говорит с подкупающей искренностью:

— Не знаю. Знаю только, что мне не нравится, как вы на меня смотрите. И что говорите — прямо или намеком — у меня за спиной.

— Все сказанное я мог бы повторить вам прямо в глаза.

— Что же, например?

— Например? Например, что на Гибралтаре вы вели себя неподобающим образом… Что пренебрегли приличиями и правилами и сбежали, и по вашей милости мы все оказались в позорном положении.

— Все? Вы, должно быть, про остолопов вроде вас и вам подобных?

Над столом проносится возмущенный ропот. К лицу Вируэса приливает кровь. В следующее мгновение он уже на ногах, но поднялся, как подобает воспитанному человеку — медленно и внешне сохраняя полное спокойствие. Только пальцы судорожно вцепились в край стола. И это доставляет Пепе Лобо жестокую радость. Прочие, переглянувшись, остаются сидеть. Англичане по-прежнему не понимают ни слова, но теперь им это и не нужно. Происходит нечто международное и в переводе не нуждается.

Вируэс, словно поправляя, дотрагивается до черного форменного галстука, которым повязана его белоснежная сорочка. Видно, что сдерживаться стоит ему больших усилий. Одернув полы мундира, упирает руку в бедро и сверху вниз, благо дюймов на шесть выше ростом, смотрит на корсара.

— Это низость, сеньор!

Пепе Лобо молчит. Слишком долго плавает он по морям, слишком многие виды видывал, чтоб не знать — слова обижают не сами по себе, а сообразно обстоятельствам. Молчит и лишь смотрит — так внимательно, как будто нож, которого у него нет, у него при себе: смотрит снизу вверх, прикидывая, куда нанести удар, если Вируэс шевельнется — если, конечно, шевельнется. Будто прочитав его мысли, тот стоит неподвижно, смотрит испытующе. И с угрозой. Не сильнее той, что принята в его кругу. То есть вполне относительной.

— Я требую, милостивый государь, решить этот вопрос достойно, как пристало людям чести.

При слове «достойно» лицо Пепе Лобо кривится. Едва ли не от сдерживаемого смеха. Давно не слыхали…

— Бросьте, капитан, в самом-то деле, словеса свои… Мы ж с вами не при дворе и не в знаменном зале.

Офицеры за столом ловят каждое слово. Куртка на корсаре расстегнута, руки чуть согнуты и отведены в стороны, как у борца. Он и похож на борца перед схваткой — широкие плечи, крепкие руки. Чутьем прирожденного моряка, помноженным на богатый опыт приключений в портовых притонах и всего, что с ними связано неразрывно, он предугадывает вероятное развитие событий. Невероятное, впрочем, тоже. Оценивает риск Это же чутье позволяет, не оглядываясь, почувствовать за спиной безмолвное присутствие Рикардо Мараньи. Маркизик нюхом учуял близкий скандал, приблизился к месту действия и стоит наготове, и весь облик его дышит угрозой. Хорошо бы, думает Пепе Лобо, чтоб не пришлось доставать то, что у помощника на левом боку, под сюртуком. Потому что с водкой не шути, а то она с тобой пошутит — тяжеловесно и не смешно. Вот, к примеру, как сейчас со мной. Поддался дурацкому побуждению, вот и стой теперь перед этим капитанишкой: вперед нельзя, пока он ничего не предпринял, назад — тоже, потому что без драки не обойтись. А все потому, что нарушил главное правило: не в том месте и не в должное время — не пей.

— Я требую удовлетворения, — настойчиво говорит Вируэс.

Корсар поверх его плеча глядит на перешеек, тянущийся до самого замка Санта-Каталина. Это единственное место, где можно вдали от нескромных глаз выяснить отношения, но и его, по счастью, отлив откроет лишь через два часа. Ему до смерти хочется сцепиться с этим фертом, но только, боже избави, не устраивать здесь поединок по всей его нелепой форме — с секундантами и протоколом. Бред какой-то. Дуэли запрещены законом. В самом лучшем случае он может лишиться каперского свидетельства и должности капитана «Кулебры». Не считая тех неприятностей, которые эта история доставит дону Эмилио и его сыну. И само собой, Лолите Пальме.

— Я через двое суток снимаюсь с якоря, — нейтральным тоном отвечает он.

Сказано так, как надо, с поднятой головой. Звучит как если бы он размышлял вслух. Никто не посмеет сказать, что он сдрейфил. Вируэс оглядывается на своих. Один — седоусый, благообразный артиллерийский капитан — чуть заметно качает головой. Теперь колеблется Вируэс — Пепе Лобо чувствует это. В самом деле, лучше бы перенести на другой день.

— Дону Лоренсо рано утром заступать в караул, — говорит седоусый. — На рассвете возвращаемся на Исла-де-Леон. Он, я и эти господа.

Пепе Лобо с непроницаемым видом по-прежнему пристально смотрит на Вируэса.

— Сложности, как я понимаю.

— Похоже на то.

Обе стороны пребывают в нерешительности, под которой Пепе Лобо лишь скрывает облегчение. Погодим, думает он, а там видно будет. Любопытно, а несостоявшийся противник тоже перевел дух? Он чувствует, что так оно и есть.

— Что ж, в таком случае перенесем наш разговор.

— Надеюсь, милостивый государь, ненадолго.

— Бросьте вы своих «милостивых государей», язык об них сломаешь… Я, дружище, тоже на это надеюсь. Хотя бы для того, чтоб оттереть вам с лица эту улыбочку.

Артиллерист снова вспыхивает. Пепе Лобо кажется даже — в следующую секунду тот все же бросится на него. Если попробует дать пощечину, соображает он, отобью горлышко у бутылки и морду изрежу. А там — будь что будет.

— Я вам никакой не «дружище», — с негодованием отвечает Вируэс. — И если бы сегодня ночью…

— Если бы да кабы…

Грубо расхохотавшись, корсар выуживает из кармана две серебряные монеты. Швыряет их хозяину заведения. Поворачивается к капитану спиной и идет прочь. Позади — сперва до дощатому настилу, а потом по песку — он слышит неровные шаги Рикардо Мараньи.

— Не верю своим ушам… Мне проповеди читаешь о пользе благоразумия, а сам через пять минут нарываешься на поединок.

Пепе Лобо снова смеется. Теперь, главным образом, над собой.

— Это все водка…

Они идут по красноватому песку к лодкам, привязанным у мостков. Маранья поравнялся с капитаном и теперь прихрамывает рядом, иногда поглядывая на него в неверном свете факелов, воткнутых в песок. Поглядывает с любопытством, словно сегодня ночью увидел его впервые.

— Она, она, — настойчиво повторяет Лобо спустя сколько-то минут. — Все она.

Скоро рассвет. Задувает яростный левантинец и, не встречая препон на плоских низменных плавнях, взвихривает пыль, взметает песчаные смерчи, закрывающие звезды. Тысячи невидимых иголок впиваются в лица четверых — троих взрослых и подростка, которые уже несколько часов кряду шлепают в темноте по болоту. Вооруженные саблями, тесаками, навахами, удавками, обвернув лица тряпками или платками для защиты от безжалостного ветра, секущего колючими песчинками. И такого сильного, что, когда они выбираются на твердое место, в два счета высушивает набухшую селитряной водой, пропитанную илом и жидкой грязью одежду.