Артуро Перес-Реверте - На линии огня

– Да уж… Но что поделать – мы на войне.

Лейтенант теперь смотрит на нее с бо́льшим уважением.

– Где твой взвод сейчас, я не знаю. Когда мы пришли сюда полчаса назад, здесь уже никого не было. Если это связисты, то, скорей всего, направились в городок, – он ведет пальцем по карте, показывая дорогу, а Пато сверяется со своим планом. – Командование бригады собиралось разместиться в здоровенном таком доме, называется Аринера.

– Где он?

– Вот здесь, на окраине. Видишь? Справа от дороги.

Пато изучает свой чертежик внимательно, ибо знает, что ошибка может стоить ей свободы или жизни.

– Дорога сейчас свободна?

– Вроде бы, хоть я и не уверен… Сама знаешь, как оно бывает на войне… – И спрашивает с нажимом: – Знаешь?

– Знаю, – без колебаний отвечает она, словно и вправду знает.

– Если решишь идти, придется действовать в одиночку. Провожатых тебе дать не смогу.

– Я и не прошу.

Лейтенант смотрит оценивающе:

– Верно, не просишь. – И, искоса оглядев своих солдат, снова улыбается. – Судя по тому, что ты разгуливаешь тут в одиночестве, мужества у тебя побольше, чем у иных мужчин.

Любопытствуя, к ним подходит сержант. Красная косынка на шее, шеврон на рукаве, карабин «Тигр» за спиной. Верхняя губа рассечена шрамом, в углу рта дымится окурок.

– Если в город идешь, держись подальше от сосняка, который увидишь слева, – вмешивается он. – Там, говорят, бродят одиночные мавры, стреляют во все, что движется. Мы, конечно, фашистам крепко врезали, но у них есть приказ перегруппироваться на дальней высотке.

– Да, это так, – подтверждает офицер.

– Кто говорит? Откуда это известно?

– Вон эти рассказали.

Он показывает на край ложбины, где сидят восемь связанных пленных франкистов. Бледные, испуганные, дрожащие, они жмутся друг к другу, как овцы при появлении волка. Это пехотинцы из 50-й дивизии. С них сняли обувь и ремни. Один ранен в голову, и сквозь наспех сделанную перевязку сочится, пачкая рубашку, кровь.

– Взяли-то мы девятерых, – говорит сержант. – Но девятый оказался мавром.

От смеха сигарета подрагивает у него во рту. Пато, кивнув, поднимается на ноги.

– Водички не найдется у вас?

– Может, вина?

– Удовольствуюсь водой.

– Разумеется, моя красавица. Вода чистая, из родника.

Он протягивает флягу. Пато подносит ее к губам, пьет маленькими глотками. Затыкает горлышко, отдает флягу сержанту.

– Спасибо, товарищ.

Лейтенант открывает перед ней кисет с уже свернутыми самокрутками.

– Не желаешь?

– Нет, спасибо.

– Здоровая и без вредных привычек, – замечает сержант. – То, что доктор прописал.

– Да нет, просто у меня свои, – отвечает Пато.

– Да ну? Изысканные какие-нибудь?

– Вредные привычки?

Раздается смех.

– Сигареты!

– Американские. «Лаки страйк».

Сержант завистливо поджимает губы:

– Ишь ты… Ладно, вношу поправку: здоровая, но предается порокам, которые обходятся дорого.

Пато достает одну из тех двух пачек, что у нее в кармане комбинезона:

– Угостить тебя, товарищ?

– Ты еще спрашиваешь?!

Отшвырнув окурок, сержант с наслаждением нюхает сигарету, набитую светлым табаком, и бережно ее прячет. Еще одну Пато протягивает лейтенанту, потом вскидывает к виску сжатый кулак, отдавая честь по республиканскому уставу:

– Салют, товарищи.

– Салют и Республика, конфетка моя… И – удачи тебе.

В десяти шагах от ложбинки Пато видит мавра. Впрочем, сначала слышит гудение мух и лишь потом видит в кустах труп, лежащий ничком. Руки связаны за спиной, половина черепа снесена выстрелом в упор.

Она впервые видит мавра-франкиста: раньше не доводилось – ни живого, ни мертвого. И потому останавливается, рассматривает убитого, разбираясь в своих ощущениях. Безмерна ее любовь к людям – отчасти еще и поэтому она находится здесь, – но она никак не может признать в этой падали человеческое существо, а не врага, стертого с лица земли, не дохлого зверя. Она слышала рассказы о том, что вытворяют мавры, воюющие за националистов. Что они делают с пленными, с женщинами и детьми. Пато – политически грамотная активистка компартии и потому, как ей кажется, знает, что из себя представляет этот человек и ему подобные – туземцы, навербованные в притонах Марокко, привезенные сюда как дешевое пушечное мясо, идущие в бой, чтобы насиловать, грабить и убивать. Эти туповатые и простодушные дикари не уступают в изощренной жестокости ни наемникам-легионерам, ни убийцам-фалангистам, ни фанатикам-рекете, ни германским нацистам, ни итальянским фашистам.

Она припоминает, как брат ее матери в 1921 году отвоевывал Аннуаль и Монте-Арруит и хоронил сотни безжалостно убитых солдатиков, оставшихся без командиров, убежавших в Мелилью; Пато будто слышит сейчас меланхоличный голос дяди Андреса, видит его опаленные бесконечными сигаретами усы – вот он сидит за столом-камильей [15] Камилья ( исп . camilla) – круглый или квадратный деревянный столик. Зимой столик накрывают одной или несколькими скатертями из плотной ткани – эти скатерти называются «юбками» или «одеждами». Летом плотные скатерти уступают место легким – эти, чтобы подчеркнуть их несущественность и легкомысленность, называются «юбочками» или «платьицами». Внизу у столика-камильи есть еще одна «столешница» с отверстием посередине – туда помещают жаровню с горящими углями, и таким образом плотно укутанный столик превращается в обогревательный прибор, за которым зимой собирается вся семья. , вспоминает Африку и плачет, и в покрасневших, полных слез глазах стынет давний, но неизбывный ужас.

Так что не ей жалеть мертвого мавра со связанными за спиной руками.

Когда-нибудь, размышляет она, разглядывая труп, когда мир станет совершенней, чем сейчас, даже эту падаль, тухнущую на солнце, признают искупительной жертвой, принесенной в последнем и решительном бою за то, чтобы каждый получил право на хлеб, справедливость, знания и культуру. Как еще долог путь до этого. Сколько мозгов предстоит переделать. Сколько боев за свободу выиграть. И сколько еще впереди дней борьбы с неясным исходом.

Внезапно Пато чудится, что она оказалась в каком-то фантасмагорическом сером пейзаже – словно вдруг померкло на миг солнце, которое тем не менее по-прежнему ярко сияет на безоблачном небе.

И главное – наваливается страшное одиночество.

Повинуясь инстинкту самосохранения, девушка снова достает из кобуры пистолет – взмокшая ладонь увлажняет накладки на рукояти, палец, как научили ее в военной школе, вытянут параллельно скобе и не касается спускового крючка – и осторожно шагает в сторону городка, стараясь следовать совету сержанта и держаться подальше от сосняка. И, поднявшись на взгорок, чтобы обойти теперь уже бесполезные проволочные заграждения, оглядывается на далекую реку, убеждается, что по ней по-прежнему медленно движутся лодки с солдатами, а те, что уже высадились, теперь идут вглубь, стараясь держаться в овражках и лощинах.