Диана Хант - Крылатая парусами

Коротышка нехорошо покосился на дыбу и всё внутри Киаран сжалось. Только не дыба, нет… Хватит ли у неё мужества и упрямства не признать того, чего от неё добивались. Что она – никто. Изменница и дочь изменника. Потерявшая земли, корабли, титул, имя… вообще всё.

– Кто ты? – повторил толстяк, направляясь к дыбе. Не глядя на Киаран, любовно похлопал отполированные несчастными предшественниками леди Бэхингем доски, провёл крючковатыми пальцами по проржавевшим цепям.

Не в силах оторвать взгляд от покатых плеч и горба толстяка, Киаран проговорила:

– Леди Киаран Бэхингем. Единственная законная наследница герцога Бэхингема. Помимо меня у отца двадцать восемь сыновей. Четверо, старшие – королевские капитаны, герои войн, корсары, те, что помладше, пажи, виночерпии и оруженосцы во влиятельных домах, трое – близнецы и ещё один – совсем малютки, в настоящий момент находятся в замке, в герцогстве Бэхингем. Семеро – защитники королевства Таллия, братья ордена Тигриного Когтя…

Запнувшись, она начала дрожащим голосом перечислять их имена.

– Она двинулась умом, – скривившись, точно у него заболел зуб, худой. – Сломалась.

– Ничего, щас на дыбе растянем, мигом в разум войдёт. И в измене признается, никуда не денется.

– Что-то сомневаюсь. Я таких упрямых сроду не видывал, а сам знаешь, кого у нас в гостях только не было. Приказ ведь не калечить и не уродовать. А как ещё из дурной бабы признание выдернуть? Их светлость сами бы попробовали.

– И не говори, какая уж тут работа, в таких условиях-то. Ноздри ей вырвать бы, уши, как свинье, отрезать, а после дать на себе полюбоваться в зеркало. Мигом бы от прежнего имени отреклась.

– Так может…

– Я те щас самому уши отрежу и жрать заставлю. Приказано – не уродовать, значит не уродовать. Помоги лучше на дыбу снести. Сама не дойдёт, поди.

«Сейчас меня развяжут, – медленно, как тянучка ползли мысли Киаран. – Развяжут. И я им покажу…»

Не показала.

В себя пришла от острой боли в плечах и бёдрах, а ещё от чьего-то истошного крика, в котором мгновением позже узнала свой собственный.

– Кто ты?! – практически рычал над ней палач и Киаран начинала быстро-быстро шептать историю своего рода, своей семьи, герцогства Бэхингем…

Звуки собственного голоса странным образом успокаивали, тянули за собой в спасительную чёрную и пустую глубину.

Киаран следовала за ними, и даже ледяная вода больше не могла заставить её поднять веки.

Сверху раздавались голоса палачей, они спорили и бранились, в основном на неё, на Киаран, только звали её вовсе не леди Бэхингем, а грязной девкой и изменницей.

Но чёрная глубина на проверку оказалась не такой и глубокой. Не то, что утонуть – и поплавать толком не поплаваешь.

Вместо благословенного забытья она снова оказывалась в замке, приходила в себя со связанными за спиной руками и колодками на ногах.

Её снова поднимали за волосы и тычками в спину и плечи гнали по собственному замку.

На середине лестнице она споткнулась, скатилась вниз кубарем.

А неловко растянувшись на вычищенном до блеска полу, в неприятных бурых разводах впервые закричала, срывая голос.

Оттар и Магнум, рыжие чертята, лежали у подножия лестницы и невидящими глазами таращились на морские сражения, лепниной выложенные на потолке. На животах у обоих по расплывающемуся бурому пятну. Тут же застыла скрюченная, с перекошенным от боли и ужаса мёртвым лицом Лина. Если мальчишек просто проткнули насквозь, как цыплят, то няньку изрубили, надо думать, за попытку к бегству. Киаран и не узнала бы её, если бы не платье.

Тут рассудок помутился, точнее вообще покинул Киаран. А инстинкты, надо думать, обострились. Потому что вскочила и прыгнула на ближайшего гвардейца, непонятно откуда силы взялись. Развернулась в воздухе перед самым его носом, колодками на ногах в рожу заехала. Повалила на пол, сама сверху грохнулась и сдавила горло цепью, что между колодками. Оттащили. Били после все вместе, сапогами по рёбрам, лицу, животу.

Однако главный разогнал всех и её дальше поволокли.

Как она поняла из разговоров – наказано было пешком гнать. Да только гвардейцы-то перестарались, идти ей в таких обстоятельствах пришлось бы долго. В итоге отбивала и без того отбитые рёбра, переброшенная через о седло.

Хорошо ещё на ящерах прибыли, те плавно идут, да и спины широкие. А ну как на конях бы – не дожить бы ей таким манером даже до королевского тракта.

А когда по королевскому тракту к крепостным стенам подъезжали, ей за волосы голову приподняли.

– Смотри, гадина, – раздалось сверху. – Хорошо смотри, никого не пропустили?

И следом заржали, загоготали.

Сначала Киаран не поняла толком, чего от неё хотят.

Ну, столбы вдоль дороги с табличками, ну, написано на каждой « семя изменника ». Понять бы ещё, что это значит. А потом пригляделась, сощурившись, больно уж солнце глаза слепило, к странной форме столбов. Поверх каждой таблички находилось по круглому предмету, с которого на землю капало. Размером с кочан капуты или, скажем, с мяч для детских игр.

А когда поняла, что то не мячи вовсе, и уж точно не капуста, а головы братьев… всех, вообще всех… вместо того, чтобы заорать не своим голосом застыла, как в забытьё впала.

Только тихо-тихо проговаривала вслух каждое имя, словно самой интересно было – узнает или нет?..

Абель… Ивис… Блэй… Джордж… Тиан… Гектор… Лео… Трал… Бруно… Брендон… Хавьер… Кирилл… Вилфорд… Гленн… Пьер… Густав… Алекс… Джон…

А потом имена закончились, потому как на последнем столбе голова отца покачивалась, от ветра. И имя лорда Бэхингема Киаран произнести отчего-то не смогла.

Дальше смутно помнилось.

Допрашивали, били. Заставляли вслед за отцом-изменником в измене покаяться.

Как-то постепенно выяснилось, что из тех битых осколков, которых край к краю сложить пытаешься, что, оказывается, как будто от болезни отец помер, правда, успел покаяться, сознаться, что в заговоре против молодого короля участвовал. Судили уже посмертно. Присудили понятно что: земли герцогства Бэхингем, вместе с кораблями, постройками и всем имуществом изъять в пользу казны. Кто бы сомневался.

Но Киаран решила сдохнуть, а в измене не сознаваться. Пусть они об её спину все кнуты измочалят, не дождутся её признания.

Что-то внутри неё умерло, исчезло безвозвратно. Точнее, если в таком ключе сопоставлять – что-то, несмотря ни на что, до сих пор оставалось живым. Билось, захлёбываясь от ярости и ненависти, скалилось, рвало душу изнутри и потому расстаться с телом ей не давало.

Боли не было. Только снаружи. Но разве это боль? Если во всю глотку орать, прям изо всех сил, то и вовсе об этой боли забыть можно… Главная боль, та, что изнутри рвёт. Там сильно болело, особенно, когда вспоминала, что изверги и Джереми не пощадили, месячного младенца…