Жан-Кристоф Руфен - Кругосветное путешествие короля Соболя

Перед отцом на столе были разложены в качестве охотничьих трофеев различные предметы, принадлежащие моему учителю. Не считая писем и газет, я узнал книги, за чтением которых мы провели столько прекрасных часов.

Когда обустройство сцены было полностью завершено, а обвиняемый достаточно истомился молчаливым ожиданием, отец заговорил. Ни разу не взглянув на Башле, он перечислил преступления, в которых, по его мнению, тот был изобличен.

– Вы имели дерзость распространять в этом почтенном и набожном доме идеи преступников, осужденных церковью и королем Франции. Я нанял вас, чтобы вы обучили французскому языку моего сына Августа. Но вместо того, чтобы ознакомить его с произведениями высокоморальных авторов, которых, как мне говорили, во Франции имеется в достатке, вы вбили ему в голову опасные и ложные идеи.

Я увидел, как в глазах Башле мелькнул иронический огонек. Очевидно, он одновременно со мной заметил в словах отца легкое противоречие: если идеи ложные, они не являются опасными и их можно опровергнуть. Мы пообсуждали бы с ним эту тему. Но бесполезно было вовлекать отца в диалектическую дискуссию. Он продолжал, торопясь закончить обвинительную речь, дабы вынести приговор.

– Заодно я выяснил, что вы не довольствовались распространением этих нечестивых произведений, вы еще и участвовали в их редактировании. Вы друг этих врагов религии, этих отравителей духа. Вы поддерживаете с ними переписку!

Он схватил со стала пачку писем и развернул их веером.

– Передо мной корреспонденция, подписанная господами д’Аламбером, Дидро, авторами, которые, должен признать, мне неизвестны. А также послания от Гольбаха, чьи еретические утверждения зловещим эхом докатились и до меня.

Затем, словно для того, чтобы заткнуть рот Башле, который, кстати сказать, хранил молчание, он добавил, отбросив письма и указывая на печатные издания:

– Вы также получаете газеты, которые позволяют себе оспаривать авторитетнейшее мнение архиепископа Парижского и даже его святейшества папы.

Рухнув обратно в кресло после этой пламенной речи, он заключил:

– Вы хорошо скрывали, какую игру ведете, господин Башле. Честно говоря, вид у вас безобидный. И все-таки, – произнес он, обводя широким жестом документы, разбросанные по зеленому бархату стола, – вы используете опасное, а возможно, и смертоносное оружие. Во всяком случае, смертоносное для души. К счастью, Господь вовремя предупредил меня, чтобы я смог спасти душу сына.

Я чувствовал, что отец был не вполне удовлетворен ходом этой сцены. Он ожидал сопротивления, протеста, это позволило бы ему вернуться на хорошо знакомую почву, где он мог быть уверен в собственном превосходстве: к жестокости и оскорблениям.

Вместо этого Башле молчал с неизменной улыбкой на губах и светлым взглядом, стремясь только ничего не упустить.

Отец искал способ спровоцировать его, не дав, однако, этому краснобаю возможности унизить его тирадой, ответить на которую отец был бы не способен. В конце концов он решил действовать напрямик:

– Веруете ли вы в Бога, господин Башле? – прорычал он.

Француз попытался уклониться. Он сделал неопределенный жест рукой.

– Будем выражаться точнее. Верите ли вы в Господа нашего Иисуса Христа, да или нет?

Башле кашлянул и предпринял попытку на своем небогатом немецком изложить доктрину, в которой я узнал рассуждение Вольтера о Великом Архитекторе Вселенной.

– В Христа, я сказал, господин Башле! – отчеканил граф, обрывая его.

– Нет.

Воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь струями ливня, бьющими в оконный переплет. Отец перекрестился и пробормотал молитву.

– Что ж, вот мой приговор, – произнес он, поднимая голову. – Вы немедленно покинете этот замок, и ноги вашей более никогда здесь не будет. Карета отвезет вас за пределы императорских владений, дабы вы не могли распространять в них ваши вредоносные идеи.

У меня было ощущение, будто я услышал, как и накануне, свист железного молота, который обрушивался на лобную кость приговоренного. В одно краткое мгновение я увидел в расширенных глазах своего учителя тот же всплеск конечного знания. Потом отблеск исчез, уступив место ледяной пустоте.

– Могу ли я сходить за своими вещами?

– Не имеет смысла. Всё уже здесь.

Отец указал на лежащую в дальнем углу библиотеки горку предметов, в которой я распознал торбу, с которой Башле отправлялся на наши прогулки, и небольшой дорожный сундук, который он держал в руках, когда прибыл к нам три года назад.

Прежде чем взять свои жалкие пожитки, Башле хотел по дороге забрать книги, но граф громко хлопнул ладонью по стопке документов:

– Это все в огонь!

Я встал и уже направился было к моему учителю, чтобы обнять его, когда граф схватил меня за шиворот. Вернувшись к своей природной жестокости, не боясь более ядовитой отповеди какого-то пустобреха, он обратился ко мне угрожающим тоном, напомнившим прежние кошмарные уроки:

– Оставайтесь на месте, сударь сын мой!

Пугливый ребенок на мгновение воскрес во мне, и я опустился на свое место.

Башле пересек всю библиотеку, невольно клацая по плиточному полу деревянными подошвами своих дешевых башмаков. Потом открыл высокую дубовую дверь с резными узорами из листьев и исчез в сопровождении двух стражников. Чуть позже звук подков и железных колес засвидетельствовал о том, что его увезли. Только тогда отец встал и тоже вышел. Я остался один в библиотеке и тихо плакал до наступления ночи.

Я выждал десять дней, ничем не выдавая своих намерений. Я даже постарался казаться веселым и исполненным рвения, когда занимался физическими упражнениями. Затем я испросил аудиенции у графа.

– Отец, – заявил я ему, – мое образование завершено. Я езжу верхом настолько хорошо, насколько это возможно. Благодаря вашим урокам я умею стрелять из любого оружия, сражаться и командовать взводом. Теперь мне не хватает только практики. Я хотел бы вступить в императорскую армию.

Отец искоса внимательно рассматривал меня. Казалось, он чует какой-то подвох, связанный с делом Башле. Но я глядел так прямо, напустив на себя такой простодушный вид, что он не нашел, в чем меня заподозрить. Пробурчал, что согласен, и отправил меня восвояси.

Полагаю, гордость за то, что я прославлю семью на службе императору, смешалась в нем с облегчением от того, что он может наконец от меня избавиться. Я не стал дожидаться, пока он передумает, и назавтра же пустился в дорогу. В предыдущие дни я успел подготовиться к срочному отъезду. По правде говоря, после изгнания Башле ничто и никто меня здесь не удерживал. Для меня важно было одно: я хотел забрать с собой его книги.