Николай Панов - Морские повести

— Что ж, — сказал Гарвей. Его большая белая рука, сжавшая недокуренную сигарету, не дрожала. — Восхищаюсь фанатизмом русских моряков.

— Фанатизм совсем не то слово, — возмущенно вмещался Калугин. — Когда русские приняли на себя удар германских армий, спасли от полного порабощения Европу, вы не называли нас фанатиками, мистер Гарвей!

Гарвей бросил на него хмурый взгляд и вновь устремил глаза на Бубекина.

— Что же касается меня, старший лейтенант, уверяю вас, меня не придется расстреливать на месте. Я догадывался, куда иду, когда подписывал договор на службу в России…

— Он шутит, мистер Гарвей, — неожиданно сказал Ларионов. — Вы еще плохо знаете нашего старпома. Наш старпом большой шутник.

Бубекин сидел насупившись, снова катал хлебный шарик.

— К тому же, Фаддей Фомич, — продолжал капитан-лейтенант, — насколько я слышал теоретическую часть разговора, мистер Гарвей по-своему прав. Как правило, два эсминца не могут самостоятельно дать бой тяжелому крейсеру.

— Прошу разрешенья выйти из-за стола, — сказал канадец, в точности копируя интонации русских офицеров.

— Пожалуйста, мистер Гарвей! — любезно привстал Ларионов.

Гарвей вышел, держась очень прямо и напряженно.

Несколько времени командир молча ел суп.

— Ну, зачем связался с ним? — вяло произнес он. — Нехорошо получилось.

— За душу он меня взял, холодный гад, — сказал Бубекин, как бы извиняясь. — Вы всего, не слыхали, Владимир Михайлович. Он тут разговорился, что ставку делал на нас, будто в очко играл. Что на деньги с русских походов откроет какое-то предприятие в Нью-Йорке. Снегирева чуть не стошнило.

— Нехорошо, вроде хвастовства получилось, старпом, — сказал капитан-лейтенант Ларионов.

— Сам чувствую, что нехорошо, — покосившись на Калугина, пробормотал Бубекин.

— И разговоров таких не нужно допускать в кают-компании.

— Есть не допускать таких разговоров, — четко сказал Бубекин.

Он вышел из-за стола, подошел к никелированному кругу барометра, постучал ногтем по стеклу.

— Как барометр, Фаддей Фомич?

— Падает, Владимир Михайлович.

— Второе, Гаврилов! — крикнул Ларионов, вытирая губы салфеткой.

— Разрешите выйти из-за стола, — приподнялся Калугин.

— Прошу! — сказал задумчиво смотревший на него капитан-лейтенант.

Кают-компанию покачивало сильнее. Стараясь ступать как можно более твердо и широко, Калугин прошел в каюту Снегирева и, сбросив валенки, забрался на отведенную ему верхнюю койку.

В коридоре раздался дружный смех нескольких людей, задержавшихся у двери в каюту.

— Этот рассказ про фашистскую трусость я на переднем крае от разведчиков слышал, — донесся голос Снегирева. — При случае, за перекуркой, расскажите матросам… Ну, товарищи партбюро, повторяю: главная задача на сегодняшний день в дозоре — готовность к бою всех механизмов и наблюдение. Не только для сигнальщиков — для всего личного состава на верхней палубе. Пусть агитаторы напоминают почаще: кто в море первый увидел врага — наполовину уже победил. Свободны, товарищи. Мичман Куликов, зайдите ко мне.

Калугин лежал в полудремоте. Поскрипывали переборки, звякали кольца портьеры, отделяющей койку от письменного стола. Белый плафон мягко светил с потолка. Как всегда в походе, иллюминаторы над столом были туго задраены стальными крышками. Громко тикали стенные часы рядом с телефонным аппаратом.

Портьера слегка сдвинулась от качки. Из-за ее края было видно, как мичман Куликов присел на диванчик, напряженно глядя на Снегирева.

— Огорчил ты меня своим высказыванием, Василий Кузьмич, — сказал, помолчав, старший лейтенант. — Пойми как коммунист: при таких установках морально-политическое воспитание людей запустить недолго.

— Да что их агитировать, товарищ старший лейтенант! — упрямо сказал мичман. — И так все понимают. Зубами фашистов готовы загрызть.

— А дым почему допустили?

Мичман молчал.

— Вот тебе результат твоей, теории, Василий Кузьмич. Ишь, сказал: «Моя партийная работа — держать механизмы в полном порядке». Не только в этом твоя работа. Механизмы у вас в исправности?

— Так точно, в исправности, — вздохнул мичман.

— А дым все-таки допустили? Могли демаскировать корабль? Пойми ты, Василий Кузьмич, повседневно, ежечасно с людьми нужно работать, тогда и из механизмов выжмешь все, что потребует командир.

Снегирев помолчал снова.

— Ты вот что: поговори с партийцами своей смены, да и составьте статейку о важности обеспечения бездымного хода котельными машинистами корабля. Поубедительнее составьте, с душой. Кстати, будет тебе чем газету заполнить.

— Насчет газеты, товарищ старший лейтенант… — умоляюще начал мичман.

— Это обсуждать не будем, — мягко, но непреклонно перебил Снегирев. — Партийное заданье. Точка.

Наступило молчание. Тикали часы, в умывальнике хлюпала вода. Умывальник то издавал низкий, сосущий звук, то громко фыркал, выбрасывая пенный фонтанчик.

— Разрешите итти, — снова вздохнув, сказал Куликов.

— Идите, товарищ мичман.

Куликов вышел из каюты. Снегирев сел за стол и задумчиво чертил карандашом по листку бумаги. На его румяном, налитом здоровьем, всегда улыбающемся лице было сейчас какое-то новое, сурово-сосредоточенное выражение.

Калугин закрыл глаза. Поспать еще полчасика, а потом опять на палубу, на боевые посты. Вопреки бодрому заявлению лейтенанту Лужкову, не спал всю прошлую ночь, бродя по кораблю, делая все новые записи в блокноте. «Кстати, не буду мешать Снегиреву, — дремотно думал Калугин. — Пусть считает, что я сплю, пусть чувствует себя совершенно свободно. Здесь, в корабельной обстановке, человек редко бывает наедине с собой… А потом не забыть узнать, что это за разговор о газете…»

Снегирев встал, прошелся по каюте. Щелкнул держатель телефонной трубки.

— Вахтенный? Говорит старший лейтенант Снегирев. Пришлите ко мне минера Афонина. Он недавно сменился с вахты. Да, ко мне в каюту.

Тяжелая трубка со стуком вошла в зажим.

Калугин пробовал заснуть. Но сон уже прошел, качало сильнее, тело то прижималось к упругой поверхности койки, то становилось почти невесомым. Он открыл глаза.

Опять сквозь просвет между бортовой стенкой и краем портьеры он видел задумчивое, круглощекое лицо заместителя командира по политической части, склонившегося над бумагой.

На листке был рисунок. Старший лейтенант набросал дерево: большое, раскидистое дерево, с ветвями, завивающимися кверху, как дым. И рядом — острый мальчишечий профиль. И снова дерево с ненормально широким стволом и роскошно раскинутыми ветвями.

«Как раз такие деревья, каких нет в Заполярье, — подумал Калугин. — Здесь, в Заполярье, только и увидишь ползучие березки, низко стелющиеся по скалам. А мальчик — это его сын. Его старший сын, фотокарточку которого показывал мне недавно…»