Виктор Устьянцев - Почему море соленое

— Понимаешь, она же ждет!

— Пусть подождет, крепче любить будет. Как поется в одной песне: «Папа создан, чтобы плавать, мама — чтобы ждать».

— Тебе, ветрогону, что. Библиотека под боком.

Сева намекает на последнее увлечение Игоря — библиотекаршу матросского клуба Ингу Власову.

— А что я могу с собой поделать? — невинно спрашивает Игорь. — Так уж, видно, я устроен, любовь во мне долго не держится. Вот Костя — однолюб. Да и Антон у него девочка что надо. Это, я вам доложу, не какая-нибудь конфеточка-леденец, а шоколад с начинкой.

— Перестань, а то получишь, — серьезно предупредил я.

— Ладно, не буду. Косте просто повезло. И что она в нем нашла? Нос картошкой, губы толстые, совсем неинтеллигентная рожа. И ростом ниже меня. И этого балбеса она любит!

— Ты и в самом деле получишь!

— Ладно, не буду. Этот изверг действительно может отлупить. Дикарь! Только на свою грубую силу и надеется.

— А бабы — они силу и любят, — философски заметил Ермолин. — Ну, а как у тебя с той, с калининградской?

— Видишь ли, я не воспринимаю любви на большом расстоянии. Радиус действия женских чар — вещь весьма относительная. Я подхожу к этому делу практически.

— Цинически, — угрюмо заметил Голованов, равнодушно слушавший Игоря.

— Может быть, и так, — согласился Игорь. — «Однова живем», как говорили нижегородские купцы. Хочешь, Сева, я тебя познакомлю с Ингиной подругой? Работает тут же, в гавани.

— А, пошел ты знаешь куда!

— Севочка, ты гений! Я знаю, куда идти. Уан моумент.

Игорь исчез. Что он задумал? Неужели пошел ходатайствовать за Севку к старпому или к командиру? Саблин ему этого не простит.

Нас в кубрике осталось трое. Ермолин дневалил, я использовал свою очередь увольняться в прошлый раз, а Голованов… Голованов… плакал. Для меня это было так неожиданно, что я не знал, что ему сказать. Севка Голованов, самый начитанный среди нас, умница, человек, разбирающийся в теории относительности и в живописи, готовый ответить на любой вопрос почти из любой отрасли знаний, человек, удостоившийся клички Аристотель, — и вдруг плачет.

— Перестань! Что ты — баба?! — кричит на него Ермолин.

Но Голованов плачет. Из-под его век выкатываются одна за другой крупные слезины, он ловит их длинным и тонким языком или вытирает кулаком. Вытирает неумело, может быть, он вообще плачет первый раз за многие годы. А я вот уже и не помню, когда плакал последний раз.

Игорь медленно спускается по трапу, напевая:

Извлекает из кармана три флакона:

— Вот все, что было в корабельной лавке. Называется «В путь». Хороший одеколон. А его и монаси приемлют.

Он разливает одеколон по кружкам, разводит водой.

— Поднимем бокалы, содвинем их разом.

— Я не могу, — отказывается Ермолин. — Вы выпьете и смоетесь, а мне тут торчать. Застукают еще. Разве что половину.

Игорь отливает половину в кружку Голованова. Мы втроем пьем, дневальный стоит «на стреме». При моем отвращении к запаху одеколона пить эту мутно-белую жидкость — сверх всяких сил. И все-таки я выпиваю ее, все во мне корчится, вот-вот вылетит обратно. Голованов тоже пьет с отвращением, но настойчиво, даже зло. А Игорешка улыбается:

— Элексир! Да здравствует система военторга и хорошая солдатская песня… «А для тебя, родная…»

Но в это время Ермолин шипит от трапа:

— Полундра!

Мы прячем кружки в рундук и рассаживаемся по койкам. Я беру книгу и делаю вид, что читаю.

В кубрик спускается Саблин. Ермолин подает команду, мы дружно вскакиваем.

— Вольно, — говорит Саблин и поочередно разглядывает нас. Потом спрашивает у Игоря: — А вы что тут делаете?

— Пришел к Соколову. Земляки мы с ним.

— Вот как? Ну что же, занимайтесь своим делом. — Саблин идет к трапу и вдруг поворачивается. Подозрительно оглядывает нас и направляется прямо к рундуку с посудой. Все ясно, унюхал. Да и не мудрено: в кубрике запах крепче, чем в парикмахерской.

— Что это? — спрашивает Саблин.

— Это крем. У меня по лицу прыщи пошли, так вот это крем от них. — Голованов нахально смотрит в лицо Саблину и улыбается. Саблин отводит взгляд, заглядывает в кружку, нюхает.

— Смотрите, Голованов, как бы не обжечься. Если кожа плохая, может раздражение получиться.

— Ничего, товарищ старший лейтенант, я не боюсь раздражения.

— Ну, смотрите, — говорит Саблин, ставит кружку в рундук и быстро идет к трапу. Ермолин подает команду, мы вытягиваемся. Саблин через плечо кидает:

— Уберите свой крем подальше, а то в рундуке посуда, в ней люди едят.

— Есть убрать!

Саблин легко взбегает по трапу наверх. Когда стихают его шаги, Ермолин испуганно говорит:

— Влипли!

— Ничего не будет, — уверенно говорит Голованов.

— Все-таки лучше выпить, — советует Игорь, достает кружку и протягивает ее Ермолину: — Давай, ликвидируй как класс.

— Не-е, что ты! — отмахивается Ермолин.

— Ладно, давай я. — Голованов берет кружку, пьет. — Фу, какая гадость!

Игорь ополаскивает кружки у бачка с водой, Голованов плюется, Ермолин стоит у трапа и опасливо поглядывает наверх.

— Все-таки вам, ребята, лучше побыстрее уйти, — говорит он.

— Заячья у тебя душа, Ермолин! — Голованов, кажется, пьянеет, говорит громко. — Не дрейфь, ничего не будет. Думаешь, он поверил, что это крем? Дудки! Он все понял, но сделал вид, что ничего не случилось. А почему? Потому что сам боится: как же, у него в подразделении и вдруг — ЧП. Нам что: мы в худшем случае отсидим на «губе» по пять суток, и все. А ему — хуже. Это ЧП на его карьеру повлиять может. Уловил? Вот так.

— Думаешь, никому не скажет?

— Уверен. Невыгодно ему это, вот в чем суть. Слышал, как он сегодня на собрании распинался? Все-то у нас хорошо, без зазубринок. Получается, что на поверхности все гладко, никаких пузырьков, а что в глубине? Я тебя спрашиваю, что в глубине?

— Ну, есть, конечно, недостатки.

— Во! Есть! А почему мы их замазываем?

— А тебе что, выгодно их показывать? Чтобы мы хуже других выглядели? Смотрите, мол, какие мы бяки!

— Да не орите вы, черти, говорите спокойно, — пытается урезонить Игорь.

Но и Голованов и Ермолин разошлись не на шутку.

— Замазывать недостатки — это, по-твоему, правильно? — наседал Севка.

— А чего же ты раньше молчал? На том же собрании? Не пустил он тебя в город, вот и повело тебя на справедливость. А где она раньше, твоя справедливость, была, а?

Севка неожиданно спокойно признался:

— А ведь ты прав, Ермоша. Верно, где она была? Или я только спьяну такой храбрый?

— Действие второе, картина третья: сцена самоистязания, — торжественно объявил Игорь.

— Погоди трепаться, тут принципиальный разговор.

— Ладно, самоедствуй. Закуси одеколон «В путь» своим гордым самолюбием.