Леонид Соболев - Зеленый луч. Буря.

Мацейс отпустил меня. Не имело смысла себя обманывать. Шкебин держал нож с видом, ничего хорошего мне не обещавшим. Я был бы зарезан гораздо раньше, чем мой крик услыхали бы в рубке. Я сел и с наслаждением расправил ноги и руки.

— А куда мы пойдем на шлюпке? — спросил я.

— До берега миль десять, — раздраженно ответил Мацейс. — К утру будем. Я украл у Донейко карманный компас.

— Ребята, — сказал я дружеским и заговорщицким тоном. — А еду вы набрали? А то ведь мы на скалах погибнем с голоду.

— Мало, — с сожалением сказал Мацейс, — еще бы буханку хлеба хорошо. Тем более — теперь у нас третий рот.

У меня зашевелилась надежда. Я выразил на лице сомнение и покачал головой.

— Вот черт, у меня в шкафу нетронутая буханка, — мельком я кинул взгляд на Шкебина. Он смотрел зло и подозрительно. — Может, Жора, ты сходишь?

Я подумал, что это предложение не может казаться подозрительным. Пойду ведь не я. Я останусь под охраной второго. С другой стороны, я останусь под охраной одного человека. Тогда уже можно рискнуть. Шансы на успех значительно вырастут.

Но Мацейс покачал головой.

— Мне не стоит идти. Если я буду копаться в твоем шкафу, начнутся расспросы, а то еще и на скандал налетишь. Слетай лучше ты.

Я вздрогнул. Мне казалось, что они непременно заметят мою радость.

— Честно говоря, неохота, — замялся я. — Что я скажу, если меня спросят, зачем я на ростры хлеб тащу? — Я испугался серьезности этого возражения и добавил: — Впрочем, можно буханку под робу спрятать. В тумане не заметят.

— Иди, — сказал Мацейс.

— Жора! — простонал Шкебин. — Жорочка!

Мацейс круто повернулся к нему.

— По личному вопросу в конце заседания, — прошипел он. — Ты начинаешь надоедать мне, Григорий. Иди, Слюсарев.

Это было до такой степени бессмысленно, что я растерялся. Не мог же действительно Мацейс мне вдруг до конца поверить. Я смотрел на него, не зная, что и подумать, но он повторил очень резко:

— Ну? Ты идешь или нет?

Я встал. Шкебин, сжимая в руке нож, смотрел то на меня, то на Мацейса, лицо у него было глупое и растерянное. Боюсь, что таким же растерянным было и мое лицо.

— Так я сейчас, — пробормотал я и пошел.

Я сделал шага два, не больше, когда меня осенило: они хотят мне всадить в спину нож! «Почему? — думал я. В такие минуты думаешь очень быстро. — Мацейс не решился зарезать приятеля, глядя ему в глаза». Я не оборачивался, я не мог заставить себя обернуться, но ярче, чем я мог бы увидеть, я себе представлял Мацейса: вот он тронул Шкебина за плечо, они понимают друг друга сразу… Шкебин присел, прицеливаясь, и нож направлен мне прямо в спину между лопатками. Это ужасно неприятно — чувствовать спиной нож, на тебя нацеленный, и не иметь мужества обернуться. До трапа было шагов десять, не больше. Мне этот путь показался очень длинным. Я шел, шел и чувствовал, как невольно голова моя вдавливается в плечи и весь я съеживаюсь. Шел я медленно потому, что боялся, как бы они не подумали, что я бегу.

Наконец я дошел до трапа. Отсюда тремя прыжками я мог добежать до двери рубки, однако нож мог догнать меня. Да, кроме того, не было надобности спешить. Неторопливо я спустился по трапу. Я был в безопасности. Странная слабость охватила меня. Держась за поручни, я присел на ступеньку и опустил голову. У меня дрожали колени и тошнота подкатывала к горлу. Надо было идти. Держась за стенку, я пошел вдоль левого борта. Из столовой до меня донесся громкий смех и стук костяшек о столы. Вахтенные по-прежнему играли в «козла». Это меня ободрило. Снова я был возвращен в круг простых, обыкновенных вещей, обыденной жизни промыслового судна. Приятно было осознать, что в мире существуют не только туман, ножи и страхи, что люди могут говорить не только сдавленным шепотом. Я обошел надстройку. За палубой с обеих сторон стояли белые стены. Здесь у правого борта тоже был трап, и очень медленно я стал по нему подниматься. Моя голова показалась над верхней палубой и сразу же опустилась вниз. Это был очень опасный момент. Ростры скрывались в тумане, и я не мог видеть, что делают Шкебин и Мацейс, я же, хотя и тусклым светом, был все-таки освещен. Проходя в рубку, я без труда мог быть ими замечен. Однако другого пути не было. Пригнув почему-то голову, я пробежал несколько шагов и влетел в рубку.

В рубке было уютно и тихо. Спокойно покачивался в нактоузе котелок компаса. Рулевой стоял у штурвала, Бабин, насвистывая, прохаживался взад и вперед. Он остановился, когда я вошел, и рулевой повернул ко мне голову. Оба они на меня смотрели, а я стоял, не зная, что им сказать.

— В чем дело, Слюсарев? — спросил наконец Бабин. — Что с вами?

Наверное, у меня был странный вид.

— Мне надо капитана по срочному делу, — сказал я.

— Капитан спит. Что случилось? — Я молчал. — Ну? Что случилось? Доложите мне, вахтенному начальнику.

Сейчас я твердо решил, что расскажу все только капитану или Овчаренко. Рассказывая, мне пришлось бы коснуться некоторых фактов, касающихся лично меня, а к ним обоим я чувствовал особенное доверие. Я упрямо молчал и не знал, что сказать Бабину. Конечно, по всем правилам я должен был доложить ему. Он долго смотрел на меня, а потом пожал плечами, подошел к двери капитанской каюты и постучал. Оттуда отозвались не сразу — видимо, Студенцов спал. Была пауза, потом я услышал голос:

— Да! Что случилось?

— Николай Николаевич, — объяснил Бабин. — Тут Слюсарев из второй вахты непременно хочет сейчас же с вами переговорить.

Опять была пауза. Видимо, Студенцов со сна собирался с мыслями.

— Хорошо, пусть войдет, — сказал он наконец.

Бабин указал мне глазами на дверь и отошел к машинному телеграфу, чтобы показать, что его совсем не интересует дальнейшее. Я вошел к капитану. Студенцов спал не раздеваясь. Он лежал на диване в расстегнутом кителе и смотрел на меня сонными еще глазами,

— Николай Николаевич, — сказал я, закрыв за собой дверь. — Мацейс и Шкебин собираются удрать с тральщика. Они почти уже спустили шлюпку и ждут, когда я принесу им из кубрика запасную буханку хлеба.

Студенцов смотрел на меня глазами, в которых не было и тени сна.

— С какого борта спускают шлюпку? — спросил он, застегивая китель.

— С левого.

Он отпер ящик, вынул наган и щелкнул барабаном.

— Идемте, — сказал он.

Вторая дверь из его каюты вела прямо на верхнюю палубу. Мы вышли и очутились в густом тумане. Снова мне показалось, что не бывает смеха, шуток, простой обыденной работы, а есть только туман, и таящиеся в нем люди, и злые дела, ножи и револьверы. Но только теперь мне совсем не было страшно.