Фредерик Марриет - Корабль-призрак

Ключи от шкафов, мне помнится, лежат на столе или в швейной шкатулке. Письмо же, кажется, осталось на столе. Оно скреплено печатью, сломать которую может только мой сын, если тайна станет ему известна. В противном случае письмо следует сжечь священнику, так как оно проклято. Но если мой сын узнает все то, о чем знаю я, о! он должен хорошенько подумать, прежде чем вскроет конверт, хотя для него все же было бы лучше, чтобы он не узнал ничего».

«Ничего не узнать? — подумал Филипп, не отрывая взгляда от строчек. — Но я же должен знать; и я узнаю все! Прости меня, мама, что у меня не будет времени долго оплакивать тебя. Для тех, кто твердо, как я, решил действовать, это лишь потеря времени!»

Филипп прижал подпись матери к губам, сложил записку, положил ее в карман, взял найденный ключ и спустился вниз.

Наступил полдень, когда он оказался у двери таинственной комнаты. Ярко светило солнце, небо было ясным, и казалось, будто в природе царят только радость и покой. Входная дверь была закрыта, и от этого в прихожей было почти темно. Филипп нащупал замочную скважину; замок поддавался с трудом. Если бы мы сказали, что Филипп не испытывал страха, распахивая дверь, это было бы неправдой. Сердце юноши бешено колотилось, но он был полон решимости преодолеть себя, что бы ужасное ни ждало его в комнате.

Филипп вошел в комнату не сразу. Он застыл на пороге, сердце его замерло, поскольку он вообразил, что здесь прибежище бестелесного духа, который тут же явится ему. С минуту он стоял так, собираясь с силами, стараясь справиться с волнением, охватившим его. Переведя дух, он окинул взглядом гостиную, но смог лишь с трудом рассмотреть находившиеся там вещи. Окно было закрыто, однако сквозь щели в помещение проникали три солнечных лучика, от которых исходил такой странно-нереальный свет, что юноша в смятении отпрянул, но через мгновение все же взял себя в руки.

Минуту спустя Филипп прошел на кухню, зажег лампу, глубоко вздохнул несколько раз, словно облегчая душу и собираясь с духом, и отправился назад, чтобы внимательно осмотреть все уже при свете лампы. В доме стояла гнетущая тишина.

«Стоит ли входить? — подумал Филипп. — А почему бы нет?»

Твердыми шагами он вошел в комнату с намерением сразу же открыть окно. Его руки слегка дрожали, но это и не удивительно, если вспомнить, каким странным образом окно открывалось и закрывалось последний раз. Все мы смертны и невольно содрогаемся, соприкасаясь с тем, что уже не принадлежит этому миру. Когда задвижки были отодвинуты и створки окна распахнуты, в гостиную ворвался поток света, ослепивший юношу, но удивительно то, что этот свет потряс Филиппа не меньше, чем мрак предыдущей ночи и все, что произошло тогда. Не выпуская лампу из рук, он бросился назад на кухню, чтобы прийти в себя. Закрыв лицо руками, он некоторое время стоял в раздумье. Как ни странно, он грезил о прелестной дочери доктора Путса и чувствовал, что эти воспоминания действуют на его воображение сильнее, чем тот поток света, ослепивший его и заставивший убежать от окна. Затем он уверенно вернулся в гостиную.

Мы не будем описывать эту комнату, какой ее увидел Филипп, а попытаемся создать у читателя более полное представление о ней.

Комната была небольшой. Напротив двери располагался камин, по обе стороны которого стояли высокие стенные шкафы из мореного дуба. Пол был чист, но затянут паутиной, которая свисала и с потолка, в центре которого висел натертый ртутью шарик. Он совсем потускнел, тоже затянутый, словно саваном, паутиной. Над камином висели две картины в рамках, под стеклом, однако так сильно запыленные, что едва можно было разглядеть, что на них изображено. На самом камине стояло изваяние Богородицы из чистого серебра и несколько фарфоровых статуэток. Стеклянные дверцы шкафов покрывал слой пыли, и рассмотреть находившиеся за ними предметы почти не удавалось. Здесь годами было очень сыро, и капельки влаги, смешиваясь с пылью, окутывали утварь, словно туманом. Однако кое-где все же поблескивало серебро, хотя и защищенное стеклянными дверцами, но потемневшее от времени. На стене напротив окна висели в рамках другие картины, запыленные и затянутые паутиной, а между ними две птичьи клетки. Филипп заглянул в них. Обитавшие там ранее птички давно умерли, но на дне клеток остались кучки желтоватых перьев, сквозь них проглядывали белые косточки. Птичек, видимо, привезли с Канарских островов — в то время они ценились очень дорого. Казалось, что Филипп нарочно осматривает все подряд, оттягивая поиски того, что он больше всего боялся и так страстно хотел найти.

В комнате стояло несколько стульев, на одном из них лежала полотняная рубашонка. Филипп поднял ее: уж не он ли сам носил ее в детстве? Затем взгляд юноши задержался на стене, что была напротив камина, где за дверью стоял стол со швейной машинкой и злосчастным письмом. Его сердце забилось чаще, но он овладел собой.

На этой стене были развешаны мечи и пистолеты разных образцов, а также превосходная коллекция азиатских луков и стрел. Филипп скользнул взглядом по столу, затем по софе, на которой, по словам матери, она сидела в ту страшную ночь, когда появился отец. Швейная шкатулка стояла на столе там, где ее оставила покойница. Упомянутые в записке ключи от шкафов лежали тут же, но напрасно Филипп искал пакет, ничего похожего не было ни на столе, ни на софе, ни на полу. Филипп приподнял шкатулку — уж не под ней ли? — но и там ничего. Он перерыл все ящики стола, перевернул подушки на софе, но письма не было.

Филипп почувствовал, будто с его плеч свалился тяжелый груз. Прислонившись к стене, он произнес вслух:

— Наверное, все это просто пригрезилось моей бедной матушке в страшном сне. Я так и думал. Да, наверное, так и было. Сон был настолько ярок и похож на действительность, что помутил рассудок матери.

Юноша подумал еще немного и пришел к выводу, что размышляет правильно.

«Да, да. Так оно и было. Бедная, милая мама, как тяжко ты страдала! И теперь ты достойно вознаграждена за страдания, ведь ты там, у Создателя!»

Филипп окинул комнату теперь уже безразличным взглядом — ведь он уверился, что вся история с призраком лишь вымысел, — и вытащил из кармана записку, чтобы еще раз перечитать ее.

«…в стенном шкафу, самом дальнем от окна…» — прочел он.

— Значит, там, — сказал он сам себе и, открыв названный шкаф, неожиданно обнаружил там несколько желтых мешочков, в которых, по примерным подсчетам, оказалось не менее десяти тысяч золотых гульденов.

«Бедная мама! — подумал он. — Бестолковый сон обрек тебя на нищету, в то время как ты владела таким богатством!»

Он сложил мешочки на место, предварительно вынув несколько монет на расходы из того, что был наполовину пуст, и тщательно закрыл дверцы шкафа. Затем Филипп осмотрел и второй шкаф. Он открыл его и увидел фарфоровые, серебряные чашки и прочую дорогую посуду. Не притронувшись к ним, он закрыл шкаф и бросил ключи на стол. Узнав, что он неожиданно стал обладателем такого огромного богатства, а также убедившись, что никакого чуда, как внушила себе мать, не было, он приободрился. Такой оборот дела даже обрадовал его. Он опустился на софу и опять погрузился в грезы об очаровательной дочери минхера Путса. Как часто бывает, когда мы остаемся наедине с собой, он начал строить воздушные замки — ведь из них и состоит земное счастье. Часа два он предавался этому приятному занятию. Потом мысли его вновь обратились к матери и ее внезапной кончине. Он поднялся на ноги и торжественно произнес: