Лотар-Гюнтер Буххайм - Прощание

— Вероятно, она подумала: чужое добро впрок не идет — или лучше сказать: не должно идти впрок, — говорит старик, заходясь от смеха, — сто фунтов сахара! Да за это ты мог бы купить черт знает что!

— Я знаю одного человека, который с этого начинал. Известный антиквар. При нацистах эмигрировал в Америку, а затем вернулся в Германию уже американским солдатом. Он, правда, не имел сахара, но зато привез целые блоки сигарет «Лаки страйк». А так как он не курил, то обменивал их на книги или картины. Это мог делать любой, потому что в то время сигареты пользовались невероятным спросом. На этом он и основал свое состояние.

— А почему ты сам не воспользовался сахаром?

— Я думал о ценах на черном рынке, о меновых тарифах и чувствовал себя, имея сахар, как набоб, как человек, имеющий накопления. И к тому же еще моя большая плоская четырехугольная банка провианта для подводников: бычьи языки! Бычьи языки в мадере. Я открыл бы эту консервную банку, вероятно, только умирая с голоду.

— Но ты не умер с голоду, как я вижу. Что случилось с бычьими языками? — спрашивает старик настойчиво.

— У меня еще сегодня в желудке все переворачивается. Но так как спрашиваешь ты, то отвечу: однажды вечером я вернулся из Мюнхена совершенно измотанным. К счастью, мне удалось добыть фанеру для наших «художественно-промысловых мастерских»…

— Художественно-промысловые мастерские? — спрашивает старик. — А это что еще такое?

— Хорошо. Если хочешь знать и об этом — то позднее. Итак, я приехал измотанный из Мюнхена и думаю — что-то у меня со зрением: на моем деревянном балконе — то есть против света — за моим столом сидят две фигуры: Бонзо с подружкой, подающей надежды актрисой, и что-то уплетают за обе щеки. В середине конус из уголков белого хлеба, аккуратно, как в профессиональной кондитерской.

Я делаю передышку. Я чувствую себя переполненным воспоминаниями.

— Ну — и? — нетерпеливо спрашивает старик.

— За один присест они перемололи все бычьи языки. Вавилонскую башню. Я своим глазам не поверил. Ты же знаешь, какой большой была эта консервная банка! Мое последнее имущество, которое еще можно было обменять.

— Неприятный сюрприз, — поддразнивает старик, и это выводит меня из себя.

— Тебе хорошо говорить, тебя кормили англичане.

— Хо-хо! — смеется старик и спрашивает: — Откуда у дамочки белый хлеб?

— Одному Богу известно. Я, во всяком случае, с тех пор никогда не ел бычьих языков.

— Теперь мне действительно хочется есть, — говорит старик. — Тебе тоже? У меня, правда, нет бычьих языков, но в холодильнике лежит приличная салями, а к ней пшеничная водка двойной очистки. Что ты думаешь об этом?

— Звучит неплохо!

— С ума можно сойти, как тяжело давалось привыкание к «нормальной жизни», — говорю я, когда мы жуем нарезанные стариком толстые куски салями.

— Что ты имеешь в виду?

— Все же было ненормальным. Когда я думаю о том, что эти парни из Техаса устроили в соседнем доме. О боже, мне на ум приходит как раз это. Театр с моим ателье, когда я вернулся из тюрьмы! А сразу после войны пересечь Атлантику под парусом, это, очевидно, было тоже ненормальным.

— И ты считаешь, что теперь ты — нормальный обыватель? — спрашивает старик и смотрит на меня влажными глазами.

— Конечно же! И поэтому я бодро смываюсь, меня ждет моя койка.

Так успокоились радист и стюардесса? — спрашиваю я старика за завтраком. — Я сегодня был в радиорубке. Смешной парень этот радист. Он меня спросил, что, собственно, должно означать то, что стюардессы, когда он поел, спросили его: «Было вкусно?» Им же за это не платят, — сказал он.

— И что ты сказал?

— Я? Я сказал: «Я считаю это любезностью!» Что-то другое мне не пришло в голову.

— С ним я также не могу найти общий язык.

— Этого еще не хватало!

Так как мы начинаем смеяться, ассистенты, сидящие за соседним столом и уплетающие за обе щеки, смотрят в нашу сторону с интересом.

— Да, да, — говорит старик через какое-то время, — это дело, слава богу, уладилось. Стюардесса сказала радисту, что она не то имела в виду, что он, очевидно, неправильно ее понял, и тогда он успокоился. Радист во время моего последнего рейса был странный человек. Однажды он разыграл одну стюардессу, которая должна была вылететь из иранского порта Бандар Аббас, конечной цели нашего рейса, через Тегеран на родину — из-за каких-то якобы срочных семейных обстоятельств, речь шла не о смертельном случае, но о чем-то в этом роде.

Я задаю себе вопрос, что же это такое — «не смертельный случай, но что-то в этом роде», но приказываю себе ни в коем случае не перебивать старика.

— Это было так, — продолжает старик. — Радист включил в нашу радиогазету текст примерно такого содержания: «Тегеран. Самолет новой вновь открытой линии во время полета из Петрополиса — это звучит правдоподобно?., во время полета из Петрополиса в Тегеран пострадал, так как один пастух поссорился с торговцем коврами. Во время ссоры оба так размахались, что от самолета отделился металлический лист. Самолет упал и еще не обнаружен. Аварийные сигналы не зарегистрированы, так как на самолете не было радиооборудования. Но руководство авиалинии сообщает, что полеты с юга страны в Тегеран будут продолжены. У авиалинии есть еще семь самолетов».

— И этим радист напугал девушку?

— Да. Когда она читала это, за ней незаметно наблюдали. Она читала это сообщение снова и снова, а потом сказала: «Нехорошее известие!» Это ее так сильно измотало, что никто не решился сказать ей правду. И это тоже было неприятно.

— То есть, вы все оставили, как есть?

— Дело было и без того сомнительное. Теперь уже никто не хотел признаться, что это был обман — или точнее: тоже обман. Все ей говорили: «Так вот и бывает! Приходится рисковать, когда отправляешься за границу» и тому подобное.

— И? — спрашиваю я, желая добраться до сути.

— Никаких «и»! — говорит старик и затем: — Она просто не полетела.

Я закатываю глаза: ну и дурацкая шутка!

«Работать! Учиться!» — уговариваю я себя, когда после обеда иду, покачиваясь, по палубе вперед. Ветер усилился, и корабль идет через южную зыбь.

Я вытягиваюсь на койке во всю длину, подкладываю под бок постельные принадлежности, чтобы не вывалиться из койки, и вспоминаю то, что пытался вдолбить в мою голову шеф. Поразительно, что сумбур в моей голове, который сначала представлялся мне неразрешимым, начинает все же проясняться. Если я закрою глаза, то могу наглядно представить себе функционирование реактора, я знаю, как течет первичная вода, как она своими тремястами градусами доводит в парогенераторах вторичную воду до испарения и как пар попадает к турбинам.

«Дальше!» — говорю я себе, когда чувствую, что засыпаю, и тогда про себя я громко декламирую: «Урановые таблетки для ядерной реакции вставляются в три тысячи сто сорок две трубки из нержавеющей стали. Эти трубки сгруппированы в шестнадцать топливных элементов. Соответственно в каждом топливном элементе один крестообразный управляющий стержень. То есть шестнадцать управляющих стержней». Могу самого себя похлопать по плечу: мой ум еще работает! Достаточно на сегодня.