Алексей Новиков-Прибой - Ералашный рейс

На это я ответил без малейшего затруднения, так как весь устав вызубрил наизусть.

Приказано было сесть.

Храпов снова взялся за Капитонова.

— А теперь ты повтори, что он сказал.

Капитонов весь встрепенулся.

— Знамя, господин обучающий, есть… — моргая глазами, быстро заговорил было он и сразу осекся. — Знамя… хоругва…

— Ну? — не отставал от него Храпов, глядя ему в лицо.

Капитонов, напрягая мысль, морщил лоб. Губы его вдруг посинели, в глазах светился животный страх. Наконец, сокрушенно мотнув головою, он забормотал что попало:

— Потому живот не жалея… Святая хоругва… До последней крови… Часовой…

— Стой ты, дубина стоеросовая! — остановил его Храпов. — Ну, чего ты мелешь? Нет, измучился я с тобою совсем. Хоть кулаки мои пожалей: отбил я их о твою дурацкую башку. А все без толку. Тебя, видно, учить, что на лодке по песку плавать…

И, не желая затруднять себя больше, он обратился ко мне:

— А ну-ка смажь ему разок по карточке. Да хорошенько, смотри!

Я отказался выполнить такое приказание.

Храпов стиснул зубы. Лицо у него стало багровым. Сверкая глазами, он несколько секунд смотрел на меня молча, а затем строго приказал:

— Капитонов! Если он не того, то ты ему пару горячих привари!

— Слушаюсь, господин обучающий! — ответил тот, оборачиваясь ко мне.

Не успел я произнести ни одного слова, как по моему лицу раздались один за другим два сильных удара. Голова моя сначала мотнулась в одну сторону, а затем — в другую. Из глаз посыпались искры. В ушах зашумело.

— О мерзавец! За что ты меня ударил? — задыхаясь от негодования, крикнул я в диком исступлении. Сердце бурно забилось. Я задрожал весь. Все мое существо охватило безумие и неумолимое желание броситься на Капитонова, рвать его, рвать до тех пор, пока не истощатся последние силы, но это продолжалось одно лишь мгновение, а затем я беспомощно свалился на койку. Что было со мной дальше, — я ничего не помню.

………………………

В этот вечер я долго бродил по двору, осыпаемый холодным снегом, с болью в голове и с горечью в сердце.

Время приближалось к полуночи, когда я вернулся в камеру. Газовые рожки, наполовину привернутые, горели слабо. Кругом было сумрачно. Новобранцы, утомившись от работ и учебных занятий, крепко спали. Дремал и дневальный, привалившись к стене около дверей. Воздух был тяжелый, спертый, пахло прелыми онучами. Я прошел к своей койке и начал раздеваться.

Капитонов еще не спал. Опустив голову, он сидел на своей койке, убитый и жалкий. Лицо его сделалось темным, взор неподвижно устремился в одну точку. Заметив меня, он повернулся в мою сторону.

— Брат, прости… — еле слышным, дрожащим голосом произнес он, не глядя на меня, и по его щекам крупными каплями неудержимо покатились слезы. — Ей-богу, не знаю — как это я… Никогда больше… никогда… Бей меня… Сколько хочешь бей… Только прости…

Дальше он не мог говорить. Голос его оборвался и замер в глухом рыдании. Он опустился передо мной на колени, тыкаясь головою в мои ноги. И только видно было, как вздрагивало его большое тело, да слышались прерывистые всхлипывания…

Сентябрь на дворе. День ясный, теплый, с углубленными далями. С голубого неба, пригревая землю, лучисто светит полдневное солнце. Как всегда, на улице, где тянется ряд флотских экипажей, много гуляющих матросов. Из раскрытых окон дешевых харчевен заманчиво пахнет жареным. Где-то военный оркестр играет походный марш, разливаясь веселыми звуками по всему городу.

— Погоняй, а то на пароход опоздаем! — говорит извозчику машинный квартирмейстер Косырев.

— Успеем, — отзывается извозчик, понукая гнедого мерина.

Быстрее бежит лошадь, выбивая подковами из камней искры, сильнее гремит повозка.

Рядом с Косыревым сидит молодой рыжеватый матрос Савелий Галкин, поехавший проводить своего земляка до пристани. Понурившись, он мрачно смотрит на лежащие у ног чемоданы, набитые русскими и заграничными вещами, и в пьяной голове его копошатся безотрадные мысли.

Косырев, напротив, весел и радостен. Он отбыл срок службы и теперь, как запасной, отправляется к себе на родину. Одет франтовато — в новенький бушлат с позолоченными пуговицами; на его фуражке, лихо сдвинутой набекрень, атласная лента с надписью: «Не подходи». Энергичное красивое лицо его горит, точно опаленное зноем, под русыми пушистыми усами играет улыбка. Военная служба, хотя и не тяжелая для него, но подневольная, с суровой судовой дисциплиной, с постоянным страхом попасть за пустяк под суд, в ошельмованные люди, осталась позади, как воспоминание, а в будущем уже грезится новая жизнь, полная лучших надежд. Смотрит на солнце, и кажется ему, что не осень, а весна наступает, ликующая, светлая.

— Да не сиди ты, как ворона в ненастье! — говорит он товарищу, хлопнув ладонью по его спине.

— Служить долго, — отвечает тот, поднимая голову, мутную от выпитой водки.

— Отмотаешь.

Обгоняют партию проституток, сопровождаемых городовыми на медицинский осмотр. Молодые женщины, не успевшие еще развратиться, идут, стыдливо опустив головы, а старые, все испытавшие, держатся нагло, никого не стесняясь.

— Эй, птички, куда держите курс? — смеясь, спрашивает у них Косырев.

В ответ слышится скверная брань, гнусавый смех, а одна, дряблая, с лицом, точно изжеванным, яростно сипит, оскалив по-собачьи зеленые зубы и тараща гнойные глаза.

Отвернувшись, квартирмейстер хмурит брови.

— Ну их к лешему…

— Не задевай зря, — поучает Галкин.

Впереди и сзади гремят другие повозки с отъезжающими в запас матросами.

— Что родным о тебе передать? — спрашивает Косырев.

— Я уж говорил… Главное — не забудь напомнить батьке, чтобы белоногую ни за что не продавал. Пусть лучше всю скотину сбазлает, только не кобылу. Зимою, может, в унтеры произведут — пособлю. Не послушается — серчать буду…

— Ладно — все скажу.

Галкин еще что-то наказывает, но квартирмейстер уже не слушает, радуясь:

— Савуша, друг! Ведь на родину еду, а!

— Знаю, — с досадой отвечает тот.

— Воля! Теперь я сам себе господин! Подыщу себе хорошенькую кралю и заживу припеваючи…

— Поповну?

— Обязательно. С приданым…

— Такая жать не пойдет…

— И не надо! На первое время у меня есть запасец, а там — добьюсь. Флотская служба не пропала даром — машинистом стал…

Выезжают на окраину города. Воздух становился лучше — морской, крепкий. Справа, из военной гавани, видны мачты кораблей, слева — деревья, роняющие под легким ветром мертвую листву. Здесь заметнее тихая печаль увядающей, но все еще прекрасной осени. А впереди, чуть-чуть волнуясь, игриво поблескивает море, согретое солнечными лучами, и, кажется, зовет тоскующее сердце, обещая утешить. У пристани, дымя, стоит пузатый пароход уже в полной готовности. Около него толпятся люди.