Клод Фаррер - СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ. ТОМ 2

— Не удивляйтесь моим словам и не обижайтесь на мою пристрастность, — спокойно продолжал священник. — Вполне естественно, что в настоящее время меня больше всего беспокоит судьба мадемуазель Изабеллы. Ведь вы сделали все, что вам заблагорассудилось, даже не предупредив ее. Считаясь замужней и в то же время не будучи замужем, она находится под постоянной угрозой смертного греха, — позвольте не объяснять вам подробно, как и отчего… Я даже не говорю об этой ужасной попытке покончить с собой, до которой вы ее некоторым образом довели… Я не допускаю и мысли, чтоб такое положение вещей могло еще сколько-нибудь продолжаться. Вы не хотите обращаться к римской курии? Хорошо, я понимаю вас. Но если брак этот не будет аннулирован, то он должен стать действительным, настоящим браком, — одно из двух!

Она слушала его, глядя на него исподлобья. В ее испанских глазах таилось чувственное и мрачное упорство.

После минутного раздумья он продолжал:

— В таком исходе, — сказал он вдруг, — лучше всего то, что вы избавитесь, наконец, от постоянного искушения. Если я правильно понял вас, то ваша дочь не желает больше вас видеть. Я не думаю, чтобы она когда-нибудь отменила свое решение. Если, значит, она желает сохранить мужа, то, вероятно, она упрячет его подальше от вас.

Госпожа Эннебон смотрела на него с ужасной тревогой.

— А я?.. А что будет со мной? — спросила она.

Аббат Мюр коротко отрезал:

— Вы? Вы будете каяться в своем грехе!

Она опустила голову и замолчала надолго. На ее нежном лице, привыкшем выражать только радости — сладострастные и легкие, изобразилось нестерпимое страдание. Быть может, впервые за всю свою жизнь она познала это чувство.

Наконец, она поднялась со стула. Слабость подкашивала ей ноги.

— Господин аббат! — глухо сказала она. — Вы не должны быть слишком суровы со мной. Вы ведь знаете, есть вещи, просто невыполнимые.

— Таких вещей нет, — уверенно ответил священник. — Кто уповает на Бога, тот не знает ничего невыполнимого.

Мадам Эннебон покачала головой:

— Конечно, несомненно… — шептала она покорно и вместе с тем упрямо, — но вместе с тем… вы не представляете себе, что это значит, господин аббат, не принадлежать любимому человеку — это еще возможно, отдать его сопернице — даже и это возможно… Но не видеть его… совсем не видеть…

— У вас нет выбора, — сказал аббат Мюр. — Ведь заявила же ваша дочь своему мужу, что в первый момент ей хотелось призвать на помощь отца?

Мадам Эннебон подскочила от неожиданности:

— Господин аббат, она об этом давно забыла… Теперь она об этом больше не думает.

— Она снова подумает об этом, если вы ее принудите к этому.

— Я? Как я могу принудить ее к этому?

— Вы отлично понимаете меня, — отрезал аббат.

Она больше не возражала. Мысли ее метались в беспорядке, она все еще не владела собой.

Священник тоже поднялся со стула.

— Бедное мое дитя, — сказал он мягко и приветливо, — пока вы не примите истинно христианского решения, для вас излишне являться к исповеди.

Она еще раз повторила:

— Господин аббат, вы не представляете себе…

Затем, словно хватаясь за последнюю надежду, спросила:

— Ну а что, если я повидаюсь с полковником Эннебон?

— Он — ваш муж, — ответил священник без колебания. — Боже сохрани, чтобы я отсоветовал вам избегать встречи с ним. К тому же вы обязаны слушаться его… кроме того случая, если он потребует от вас вещей, неугодных Богу. Вы обязаны говорить ему правду, — я не говорю: всю правду, но во всяком случае правду, свободную от обмана и лжи. Обдумайте это хорошенько.

— Да, да, да… — шептала госпожа Эннебон, погруженная в загадочное раздумье.

Она уже направлялась к двери, как аббат Мюр ее внезапно остановил:

— Дочь моя, — сказал он, — подождите минуту…

Он стал перед нею. Его лицо и голос мигом утратили прежнюю суровость:

— Только минуту, — повторил он, потупив взор.

Потом, снова глядя ей в лицо, продолжал:

— Теперь выслушайте вы меня. Мы говорили об очень печальных вещах, и у меня холод на сердце. Разумеется, вы здесь только мадам Эннебон, а не кающаяся грешница, спасение которой Господь поручил мне. Но все-таки мне не хочется отпустить вас без некоторого утешения. Мне хочется дать вам свое благословение. Итак, прежде чем уйти, прочтите молитву: «Исповедуюсь…»

— Господин аббат, — повторил двумя часами позже доктор Шимадзу, обращаясь к своему другу, аббату Мюру, — ваша Франция, действительно, страна противоречивых страстей. Тот случай, который вы только что рассказали, даже мало удивляет меня. Речь идет, в конце концов, о матери и дочери, соперницах в любви…

— Не совсем, — поправил аббат Мюр, — речь идет о матери, которая принесла в жертву свою дочь, даже не отдавая себе в этом отчета…

— И тем не менее они — соперницы в любви, — сказал японец с улыбкой в глазах и на губах. — О, может быть, сейчас соперничества еще нет, но скоро оно будет. Вы увидите.

Аббат Мюр, нахмурив брови, напряженно думал.

— Дорогой друг, — сказал он вдруг, — вы знаете, как мы, священники, высоко ценим тайну исповеди?

— Конечно, знаю. Эта тайна священна.

— Не думайте, что, выдавая эту тайну вам, я забыл свой долг и сан священника. Но дело в том, что рассказанный мною случай входит не столько в компетенцию духовника, сколько…

— Ну, конечно, я же понимаю, — перебил его врач, на лице которого все еще играла улыбка. — Иначе и быть не могло: вы должны были рассказать мне этот случай. К тому же вы ведь ничего мне и не сказали, кроме того, что в настоящее время в Париже имеются мать и дочь соперницы в любви…

— Да, если вы настаиваете на таком определении.

— О, я бы на нем не настаивал, если бы оно не было столь очевидно…

Разговор этот происходил в очень тихом ресторане, на узкой террасе, увитой багряно-красным диким виноградом. С этой террасы можно было одновременно видеть реку, ее мосты, гребные и парусные лодки, пароходы, а также дворец, на котором покоится нетленная часть истории. Наступила ночь, осенняя парижская ночь, прозрачная, как летние ночи, но немного свежее. Набережные по обеим сторонам реки засверкали электрическими фонарями.

Священник и врач долго делились воспоминаниями протекших пятнадцати лет, не забывая в то же время и об ужине, который состоял из форелей и пулярки, приготовленной по способу короля Генриха. Дело в том, что аббат Мюр, хоть и питался, согласно церковным правилам, весьма скромно, был от природы очень тонким гурманом. Что же касается доктора Шимадзу, то, оставаясь добрым японцем, он умел превосходно ценить преимущества европейской кухни.

Насладившись вдоволь форелями и пуляркой и запив их великолепным жюрансонским вином, которое заказал доктор Шимадзу, оба друга, как это часто бывает после совместной вкусной еды, направили разговор в сторону философских умозрений. Они стали сравнивать западные нравы с восточными. Увлеченный интересной беседой, аббат, правда, в очень общих чертах, рассказал японцу необычайный случай фиктивного брака между дочерью и любовником матери. Совет дальневосточного ученого представлялся ему весьма ценным в этом деле. И действительно, первые же слова японского врача напомнили викарию Сен-Никола дю Шардоннэ бессмертные слова Паскаля: