Пётр Губанов - Пробуждение

На очередном смотру «Безупречный» стоял во второй линии, против «Скорого». С острой ревностью глянул я на палубу своего корабля. (Я еще не мог привыкнуть к новому положению и «Скорый» по привычке считал своим.) Там стояла выстроенная в две шеренги команда. Перед строем уверенной, прыгающей походкой прохаживался лейтенант Штер.

К правому борту «Скорого», урча мотором, подошел катер под флагом командующего. Из катера вышел контр-адмирал Иессен в сопровождении капитана второго ранга Балка и флаг-офицера. На приветствие адмирала команда ответила молчанием. На миноносцах стало совсем тихо. Что-то сейчас произойдет? Нет, ничего не произошло. Иессен медленно прошелся вдоль строя, вяло махнул рукой и стал спускаться по трапу обратно.

Голубой адмиральский катер отошел от борта и направился к «Безупречному».

— К нам идет косорылый! Уже подходит! — зашумели в строю.

— Не станем отвечать на приветствие! — громко сказал кто-то во второй шеренге.

— Не будем! — пронеслось вдоль строя.

Иессен вступил на палубу. Шеренги замерли. До середины строя адмирал шел молча. Бесстрастное лицо его было серее, чем обычно. Нервно вздрагивали красные веки.

— Здорово, братцы матросы! — глухо произнес адмирал.

— Здравия желаем, ваше превосходительство, — раздалось несколько голосов.

На непроницаемом лице командующего появилось что-то похожее на улыбку.

— Барабанная шкура! — зашикали на минно-артиллерийского содержателя Цуканова. — Все выслуживаешься! Достукаешься!

— Есть недовольные службой? — вяло спросил Иессен, обводя строй потухшим взглядом.

Все молчали. Адмирал приблизился к рулевому Гвоздееву, поднял указательный палец в уровень лица.

— Чем ты недоволен, братец? — вкрадчивым голосом спросил Иессен.

— Чем недоволен, спрашиваете? — угрюмо произнес Гвоздеев и, помолчав немного, ответил: — Службой, ваше превосходительство.

— Это почему же, голубчик?

— Домой пора. Там одни старики, работать некому. Да и хватит. Я свое послужил.

— А как же я? Вот уже тридцать третий год верой-правдой служу царю-батюшке.

— Вам пахать не надобно. Мужики за вас пашут. А нужды вы не знаете, потому как земли у вас много, ваше превосходительство, а у меня ее, землицы-то, — с лапоть.

От неожиданности адмирал растерялся. Потом охнул и рассмеялся дребезжащим, старческим смехом:

— Ну и рассмешил же ты меня, братец. Земли — с лапоть. Ха-ха-ха!.. Это ты хорошо сказал… Но ведь землю я не отбирал у тебя… И ни у кого не отбирал. Она-то, землица, перешла ко мне от отца, а отцу от деда. А моему прапрадеду даровал эти земли за верную службу на флоте царь Петр Великий… То-то вот, братец.

Выйдя из неловкости, Иессен не стал больше расспрашивать матросов. Поговорив для приличия с офицерами, командующий покинул миноносец.

— Бить надо таких адмиралов, — тихо сказал Гвоздеев, не заметив меня.

— При случае нелишне сбросить за борт в море, — ответил сосед, кивнув в сторону адмиральского катера, стоявшего у борта.

Вечером я зашел к Алсуфьеву. Он сидел за столом в белой, праздничной сорочке, читал книгу.

На книжных полках стояли и лежали игрушечные бизоны, крокодилы и леопарды, привезенные из Шанхая. Мичман ревностно коллекционировал безделушки из фарфора, изображавшие зверей. Это было его слабостью.

— Вы довольны смотром, Алексей Петрович? — весело спросил Алсуфьев, встречая меня.

— В восторге, — ответил я.

— Как вам понравился Иессен?

— Он был такой же, как всегда, Андрей Ильич.

— А здорово его пригвоздил к палубе рулевой, — искренне заулыбался Алсуфьев. — «У тебя земли много, а у меня — с лапоть». Здорово!

— Не в этом ли корень всех беспорядков и бед на флоте, Андрей Ильич? Один богат, другой — беден. Одни трудятся, а другие сладко живут. Отсюда все исходит.

— Не любят матросы господ, это верно. В особенности ненавистны матросам ирманы, флуги, иессены. Но неужели эти самодовольные бароны и графы не понимают того, что так дальше нельзя! — с жаром продолжал Алсуфьев. — Ведь ни уговоры, ни посулы больше но помогут. Надо удовлетворить требования матросов. На мой взгляд, они законны.

— Да, конечно, законны, — подтвердил я, думая о своем.

— Так почему же их не удовлетворяют? — пожал плечами Алсуфьев.

— Боятся, что матросы большего потребуют, — ответил я.

— А по-моему, дело не в обычных недовольствах нижних чинов, — встряхнул головой мичман, рассыпав на лоб светлые, цвета соломы, волосы, — тут куда сложнее. Все дело в государственном устройстве, в правлении страной. А верховная власть расшаталась. Россия — громадный износившийся дредноут. Старый корабль окончательно обветшал, на слом ему пора, — задумчиво проговорил Алсуфьев. — Надобна перестройка.

— Да, надобна, — согласился я. — Но кто сделает это? Царь? Не станет он этого делать. В этом мы уже убедились. Царский манифест — фикция.

— К тому же рассчитанная на глупцов, — добавил Алсуфьев.

— Теперь и матросы это хорошо понимают. И ни один честный офицер не станет их обманывать, — горько усмехнулся я, вспомнив, как после возвращения из Шанхая собирался прочитать команде лекцию о манифесте.

— И все же обновление России возможно, — уверенно проговорил Алсуфьев. — Не знаю, как это будет, но верю, что совершится. Наступит же время, когда не станет ни привилегий для отдельных, ни ограничений для многих. Люди станут свободными и равными. Думается мне, что совершат это сами люди и не спросят ни у кого соизволения.

— Но для этого ведь не настало еще время, — с сомнением произнес я. — Теперь же возможна лишь кровопролитная междоусобица, не больше. Потом… когда-нибудь… позже…

— Я хочу дожить до этого прекрасного времени, — просто сказал мичман. — Хочу еще послужить России, поплавать и принести людям пользу.

— Хорошо бы… а пока — тяжело, Андрей Ильич. Иногда места не могу себе найти, — пожаловался я.

— Все зависит от себя, — сказал Алсуфьев задумчиво. — Я полагаю, что на вещи и факты нужно смотреть трезво и смело… верить в человека и в себя. А то, что матросы требуют, или, как говорит начальство, «нижние чины безобразят», так это — сама жизнь, и против нее не пойдешь.

— И все-таки трудно. Трудно, потому что непонятно и ничего не видно, как в тумане.

— Иногда я тоже задумываюсь над смыслом жизни, и — нелегко становится, — смущенно произнес Алсуфьев, — а так… ничего.

— Вы еще очень молоды, Андрей Ильич, и все вам кажется просто.

— Вы тоже, Алексей Петрович, не старик, — мягко улыбнулся мичман. — Тужить о старости рано.

— Я не о старости. Другое меня мучит…

Беседа с Алсуфьевым не принесла облегчения. Густая неотвязная боль сидела глубоко внутри, и выгнать ее было невозможно. Не покидала меня она ни днем, ни ночью.