Джеймс Купер - Блуждающий огонь

Рауль содрогнулся, и лицо его омрачилось темной тенью беспокойства; но он быстро подавил свое волнение, по крайней мере наружно, и принял свой прежний невозмутимо спокойный вид.

Прошло некоторое время, прежде чем дверь отворилась, и появилась Джита, так как ее вместе с ее дядей перевели в отдаленную часть корабля из той каюты, в которой они провели ночь, с целью скрыть от них все происходившее на военном совете. Войдя в комнату, Джита остановила на Рауле взгляд, полный нежного участия; но скоро ее всю охватило торжественное снятие присяги, ощущение неловкости от новизны положения, смущение невинной девушки перед предстоящей ей важной ролью, и она сосредоточила все свое внимание на том, что происходило перед ней. Не имея времени дать себе ясный отчет в том, какие могли быть последствия ее показаний, и разобрав только то, что от нее требовалась одна правда в ответах, она, ненавистница лжи, не колеблясь, вполне естественно обещала говорить правду, благоговейно поцеловала крест и готова была даже опуститься при этом на колени.

Все это было крайне тяжело для Рауля, не замедлившего увидеть все последствия подобного начала. Но он так глубоко уважал невинную искренность Джиты, что ни жестом, ни взглядом не хотел смутить эту любовь к истине, составлявшую самую сущность ее характера. И она присягнула, не подозревая о печальных последствиях исполнения этой формальности, не тревожась за свою любовь к Раулю.

— Ваше имя — Джита? — спросил королевский прокурор, просматривая свои бумаги. — Джита, а далее как?

— Джита Караччиоли, синьор, — отвечала молодая девушка таким мягким, нежным голосом, что сразу расположила к себе всех присутствующих.

Однако имя Караччиоли заставило всех вздрогнуть и переглянуться.

— Караччиоли!.. — повторил прокурор с удивлением. — Это одно из известнейших имен Италии; уж не претендуете ли вы на родство с ним?

— Синьор, я не претендую ни на что известное; я бедная, простая девушка и живу со своим дядей в княжеских башнях на горе Арджентаро.

— Но почему вы носите знаменитое имя Караччиоли?

— Синьор, — горячо заговорила Джита, — это имя моего отца, покрытое вчера страшным позором, когда в виду тысячной толпы неаполитанцев отец моего отца был повешен на одном из ваших судов.

— И вы считаете себя внучкой этого несчастного адмирала?

— Я выросла с этой мыслью. Пусть небо дарует его душе тот мир, в котором здесь отказано было его телу! Да, преступник, как вы его называете, был моим дедом, хотя это мало кому было известно, пока он жил в почете, всеми уважаемый.

Водворилось глубокое молчание: неожиданность сообщения и неподдельная искренность девушки не могли не произвести сильного впечатления.

— Вспомните, что вы обязались показывать одну правду, — снова обратился к Джите королевский прокурор. — Скажите, знали ли вы Рауля Ивара, француза, командира «Блуждающего Огня»?

Сердце Джиты сильно забилось, и она невольно покраснела, вся в тревоге. Она не имела никакого понятия о судопроизводстве, а сейчас забыла даже о деле, ради которого была приглашена. Но затем ее душевная чистота восторжествовала, совесть ее была покойна, и она признала, что ей нечего краснеть за свое чувство к Ивару.

— Синьор, — отвечала она, опуская веки перед пытливо устремленными на нее глазами всех присутствующих, — я знаю Рауля Ивара, о котором вы спрашиваете. Вот он сидит между тех двух пушек. Он француз и командир люгера «Блуждающий Огонь».

— Недаром я рассчитывал на эту свидетельницу! — воскликнул Куф, не скрывая своего удовольствия.

— И вы говорите, что сами все это знаете, не понаслышке? — переспросил королевский прокурор.

— Господа! — обратился Рауль к судьям, вставая. — Позвольте мне говорить! Жестоко продолжать этот допрос, жестоко относительно этой дорогой девочки, которой предстоит тяжелое и неожиданное для нее открытие, я в этом уверен; позвольте ей удалиться, и я обещаю вам не скрыть от вас ничего, на что вы имеете теперь право после ее свидетельского показания.

После некоторого совещания между собой судьи отпустили Джиту; но она уже успела прочесть на лице Рауля что-то такое, что подняло в ней мучительную тревогу, и не могла уйти, не выяснив себе выражения его лица, которое так поразило ее своей резкой переменой.

— Сказала я что-нибудь такое, что может вам повредить, Рауль? — спросила она его с беспокойством. — Я дала клятву на святом Евангелии и на Кресте говорить правду; но если бы я могла предвидеть, что эта правда повредит вам, никакая земная власть не вынудила бы от меня присяги, и я могла бы молчать.

— Ничего, Джита, так или иначе правда всплыла бы наружу; вы узнаете все в свое время. Итак, господа, между нами нет больше недоразумений, — начал Рауль, когда затворилась дверь за Джитой, — я Рауль Ивар, как вы и предполагали. Я стрелял в ваши лодки, капитан Куф, я избег вашего брандера, я же устроил вам веселую гонку вокруг острова Эльбы; я обманул синьора Баррофальди и его друга подесту и все это сделал из любви к прекрасной и скромной девушке, которая сейчас ушла из этой комнаты. Никакой другой мотив не руководил мной ни при моем появлении в Порто-Феррайо, ни здесь — в Неаполитанском заливе — клянусь вам в этом честью француза!

Во всяком другом случае ненависть к враждебной национальности одержала бы верх; но в заявлении Рауля было столько неподдельной горячности, оно дышало такой очевидной искренностью, что внушало невольно уважение, и хотя, может быть, суд не вполне поверил его словам, но смеяться никто не позволил себе над положением этого мужественного и благородного человека.

— После вашего признания, господин Ивар, нам не нужны больше никакие свидетели, — заговорил Куф, — но я должен вас предупредить, что падающее на вас обвинение в шпионаже может иметь серьезные последствия.

— Я объяснил уже, какая была у меня побудительная причина проникнуть в Неаполитанский залив. Своего отношения к нации, враждебно настроенной против моей родины, прилагающей все старания повредить ей, я отрицать не стану, я служу моему отечеству, и вы, как храбрые патриоты, не можете не оценить моей преданности моему государству. Что же касается появления моего на этом фрегате, то вам известно, что я не добровольно сюда попал, меня позвали, и мне нечего говорить о повсеместно признаваемых правах гостеприимства.

Члены суда обменялись выразительными взглядами, и на минуту воцарилось молчание. Затем королевский прокурор снова приступил к своим обязанностям и сказал: