Фредерик Марриет - Морской офицер Франк Мильдмей

— Мистер Мильдмей, — сказал капитан, — вы, кажется, любите шутить. Прыгните опять в гичку, возьмите четырех свежих людей (недурно было бы и свежего мичмана, подумал я), поезжайте на это судно и заворотите его в надлежащую сторону.

Шутка эта мне вовсе не понравилась; судно, казалось, было в пламени от утлегаря до марсов; и я предпочитал лучше наслаждаться приобретенною уже славой, нежели пускаться за другой, столь неверной; но никогда ни в чем не затрудняясь, я находил, что и в этом случае не время было делать исключения из моего правила. Я приподнял фуражку, отвечал: — Слушаю-с, — кликнул четырех охотников и в одну минуту имел их пятьдесят. Выбравши четверых, я отправился в новую свою экспедицию.

Приблизившись к судну, мы не могли с первого разу сыскать ни одной его части, которая не была бы объята пламенем; жар на расстоянии двадцати или тридцати футов был далек от того, чтоб нравиться, несмотря на холодную ночь. Наветренная сторона показалась мне менее охваченною пламенем, с силой вырывавшимся из кормовых портов. С большим затруднением достиг я палубы, взлезая по той части, которая еще не горела, и один из матросов последовал за мной. Грот-мачта была в огне, и куски горящей парусины от бизани падали на нас, как снег; конец румпеля сгорел в уголь; но, завязавши на средине его веревку, при помощи матроса, я переложил руль и поворотил судно по ветру.

Исполняя это поручение, я не мог не подумать о моем прообразе, Дон-Жуане. Прежде, чем мы окончили работу, жар почти задушил меня; наконец, мы отвалили, и судно полетело по ветру.

— В этот раз я с тобой уже не отправлюсь, — сказал я, — я уже побывал, — как отвечал француз, когда был приглашен на английскую охоту за лисицами.

Черный, как негр и умирая от жажды, возвратился я на фрегат.

— Вы исполнили поручение очень хорошо, Мильдмей, — сказал капитан. — Не показалось ли вам там жарко?

Я указал ему на свой рот, до того засохший, что я не мог говорить, и побежал к водяному чану, из которого выпил, мне кажется, целую бочку. Первые слова, произнесенные мною, когда возвратилась мне способность говорить, были: — Черт побери этот брандер и дурака, зажегшего его!

На следующее утро мы увидели французскую эскадру в самом бедственном положении; они обрубили канаты и по разным направлениям пустились на берег, исключая флагманских кораблей адмирала и контр-адмирала, которые стояли на якорях и не могли уйти до полной воды; тогда была первая четверть прилива, и им приходилось еще оставаться добрых пять часов. Что касается подробностей этого дела, то прошу читателя обратиться к донесению военного суда и к описаниям, сделанным современными писателями. Я замечу только одно, что если бы капитанам английских кораблей было предоставлено действовать по собственному усмотрению, то предпринято было бы гораздо более; но я не могу сказать, с каким успехом.

Капитан нашего фрегата как только увидел цель для своих ядер, снялся с якоря, подошел и начал палить в батарею, направляя также выстрелы на подводную часть неприятельских кораблей, лежавших тогда на боку. Остров Э встретил нас жарким огнем. Я был на баке, когда старшему унтер-офицеру снесло голову пушечным ядром; капитан подходил в то самое время к баку и только сказал: — Бедняк! Выбросьте его за борт; теперь не время свидетельствовать, как он умер. — Мы долго сбивали батарею и близ стоящие суда, не получая никакой помощи от своих.

В продолжение этого времени мне удалось наблюдать очень любопытный случай. Ядро, вырвавши все внутренности у восемнадцатилетнего юнги, бывшего на баке, разбросало их на другого мичмана и на меня, и почти ослепило нас ими; пораженный упал, но, пролежавши несколько секунд, вдруг опять вскочил на ноги, страшно посмотрел нам в лицо и повалился мертвый. За исключением спинной кости, оставшейся в целости, верхняя часть тела была совершенно отделена от нижней.

Некоторые суда наши, видя нас в жарком огне, начали сниматься с якоря, чтоб идти к нам на помощь. Нельзя было смотреть без восхищения на щегольский порядок, в котором подошел к неприятелю один из наших прекрасных линейных кораблей. Он был прекрасен в отношении полнейшей боевой готовности и казался живым существом, чувствующим превосходство своей силы над противниками, и презирающим их ядра, тучей ложившиеся около его, между тем, как он хладнокровно занимал отличную позицию для сражения. Закрепив паруса и поправивши реи, словно бы судно стояло в Спитгед, люди его сошли вниз, стали по пушкам, и открыли такой огонь по неприятельским батареям, который восхитил бы самого великого Нельсона, если бы он мог тогда присутствовать. Последствия этого дела хорошо известны, и нет надобности повторять их здесь; оно было одною из сцен, заключивших войну. Французы, никак не признававшие нашего превосходства на море, теперь молча покорились. Флот наш сделал свое дело; с этого времени пожар войны загорелся и в армии.

Смерть командира одного истребленного французского корабля может представить фаталистам сильное подтверждение их мнений. Офицер этот взят был с корабля шлюпкой нашего фрегата; но вспомнив, что он оставил дорогие морские инструменты, просил капитана нашего поехать с ним в гичке и перевезти их прежде, нежели корабль сгорит. Они поехали; но как шлюпка была в корме слишком тесна для двоих, то приказали положить поперек на борты кусок доски, величиной не более двух футов, и сели на нее весьма близко друг к другу. Один из французских кораблей в то время загорелся, и пушки его начали стрелять, когда огонь доходил до них. Случайный выстрел выбил доску из под обоих капитанов. Английский не был даже ушиблен, но осколки попали в французского капитана и убили его. Поздно вечером прочие французские линейные корабли, выброшенные на берег, были зажжены и представили собою великолепную иллюминацию. Мы были близко к ним, и разные части вооружения падали на наш фрегат.

В числе убитых у нас был голландец, шкиперский помощник. Жена его находилась вместе с ним на фрегате, и палка, которую носил он по праву и в ознаменование своей должности, очень часто ходила по спине его сожительницы, в отплату за некоторые оказательства неверности; и при всем моем уважении к прекрасному полу, я не могу не сказать, что наказание было вообще по заслугам. Когда пушечное ядро избавило ее от законного покровителя и стража ее чести, она села возле изувеченных его останков, делая безуспешные усилия плакать; слеза с одного глаза скатилась по щеке и потерялась во рту; в это время другая выжата была из другого глаза, но, за недостатком питательности, удержалась на ягодке щеки, где, накопивши дыму и пороху, которыми мы были окружены, образовала на лице ее маленький черный полуостров и перешеек, и придала к ее героической печали истинно траурную слезу. Этого доказательства супружеской скорби она не стирала до следующего дня, покуда не увидела последних печальных обрядов, совершенных над телом ее верного Ахиллеса, и тогда умыла лицо, приняла все прежние улыбки и не была неблагодарна команде за участие к ее горю.