Фредерик Марриет - Морской офицер Франк Мильдмей

— Черт ее побери, эту мать-отчизну, — проворчал сквозь зубы янки — она скорее мачеха, будь она проклята!!!

Я продолжал следовать за фрегатом, который в течение ночи взял девять призов. Один из них был бриг с балластом; мы посадили на него пленных, в числе коих находился и мой приятель, янки; им предоставлена была полная свобода возвратиться домой. Мы позаботились также отправить с ними весь собственный их груз и платье. Я надеялся быть посланным с своим судном в Галифакс; но капитан, зная, как наверное стану я проводить там время, удержал меня с собой. Крейсерство наше продолжалось два месяца, и мы взяли множество призов больших и малых; иные сожгли, а из других все выбрали.

Однажды, имея подобное судно у подветренного борта и сняв с него все вещи, стоившие труда, мы неблагоразумно зажгли его, прежде нежели совсем разлучились с ним, и потом несколько минут не могли избавиться от него. Пламя вдруг показалось под нашими бизань-русленями и начинало разгораться самым опасным образом; но, положивши руль под ветер и давши этим фрегату поворот в противную сторону, судно, к величайшей нашей радости, расцепилось с нашим и вскоре все обнялось пламенем. Мы зажгли приз у борта для того, чтобы не терять времени, ибо нам предстояло гнаться за другим судном, которое видно было с салинга; спуск же шлюпки на воду для поджога задержал бы нас.

К концу крейсерства мы гнались за шхуной; но она врезалась в берег и переломилась; приехавши на нее, мы сняли людей и часть груза, бывшего весьма дорогим. Она шла из Бордо в Филадельфию. Меня послали осмотреть ее и постараться спасти еще сколько-нибудь груза. Ворвавшийся в нее прилив заставил нас разломать палубы, и тогда мы увидели, что она нагружена была кипами шелку, сукном, карманными и стенными часами, кружевами, шелковыми чулками, вином, водкой, кусками стали, оливковым маслом и пр., и пр. Я сказал об этом капитану, и когда послали плотника с достаточным числом подручных, нам удалось спасти большое количество добра из воды и от американских лодок, которые не замедлили бы подойти к ней, если бы мы ее оставили. В трюме мы увидели несколько бочек: они показались мне стоящими того, чтоб нырнуть, и хотя в то время было чрезвычайно холодно, но я не колебался и пробыл под водой довольно долго, покуда задел крюком за утор бочки; таким образом мы тронули ее с места и подняли наверх. В бочке находился превосходный кларет; совесть не удерживала нас распить его, потому что, если бы я не постарался, он никогда не попал бы в рот англичанина. В короткое время мы распили трехдюжинный ящик между таким же числом нас самих и, благодаря тогдашнему октябрьскому холоду, не чувствовали дурных последствий от обильных приемов этого лекарства.

Жестокий холод и притом ныряние требовали большого поощрения. От практики в этого рода работах я мог доставать иглу на чистом песчаном дне и даже, как бобр, мог некоторое время жить под водою, но требовал обильного воздаяния.

Мы возвратились на фрегат совершенно измоченные и перезябшие, и от того вино не произвело на нас никакого действия; но когда отогрелись, то, подобно трубе великого Мюнхгаузена, тайна вылезла из нас, потому что все мы были пьяны. На следующий день капитан спросил о нашем пиршестве, и я откровенно рассказал ему все. Он был так благоразумен, что только посмеялся этому, хотя иной капитан, наверное, перепорол бы людей и наказал офицеров.

По возвращении нашем в порт я просил позволения отправиться в Англию для экзамена на лейтенанта, так как мне оканчивался тогда срок мичманской службы. Меня спросили, не хочу ли я остаться и держать экзамен на флагманском корабле, но множество причин, которых я не намерен даже высказывать теперь, заставили меня предпочесть экзамен в английском порте, и я получил увольнение. Читатель, без сомнения, поверит мне, если я скажу, что я написал несколько дюжин писем к Евгении: ее молодость, красота и мое недолговременное обладание ею все еще сохраняли в некоторой степени привязанность мою к ней. Об Эмилии я получал известия, и продолжал питать к ней чистейший пламень. Она была моим солнцем, моей луной, а прекрасные дамы западного полушария — блестящими звездами первой, второй и третьей величины. Я любил всех их более или менее; но все их прелести меркли, когда прекрасная Эмилия светила в груди моей блистательным огнем.

Я получил письмо от батюшки, который желал моего возвращения домой, имея в виду случай представить меня некоторым знатным людям, с целью обеспечить на будущее время мое производство в высшие чины. Совет был хорош, и так как он согласовался с моими видами, то я охотно последовал ему. Я простился с капитаном как нельзя лучше; равно дружеским образом простился с товарищами и с офицерами и, наконец, обошел всех знакомых дам, целуя, обнимая, клянясь им в любви и вечной преданности. Ничто, говорил я, не вырвет меня из Галифакса, если я буду произведен; ничто, обещал я одной, не помешает мне жениться, когда буду я лейтенантом; другая должна была ожидать супружеских уз, когда буду я капитан-лейтенантом; с третьей я сочетаюсь, если меня произведут в капитаны.

После шестинедельного плавания я пришел в Плимут, и мне как раз исполнилось тогда шесть лет мичманской службы.

Вскоре по прибытии в Плимут общим приказом, отданным с флагманского корабля, было объявлено, что экзамен мичманов, готовящихся к производству в лейтенанты, назначен на корабле «Salvador del Mundo», в Гамоазе.

Я не замедлил известить об этом отца и сказал ему, что чувствую себя совершенно готовым, и намерен экзаменоваться. В назначенный день ваш покорный слуга и еще четырнадцать или пятнадцать других молодых кандидатов прибыли на флагманский корабль. Каждый одет был в платье N 1, по самой точной и строгой форме, с огромной связкой навигационных журналов и книг под мышкой. Нас засадили всех вместе, подобно овцам на заклание, в закрытую каюту, сделанную из парусины.

Около одиннадцати часов капитаны, которые должны были сделаться нашими Миносами и Радамантами, прибыли на корабль; но, признаться, всем нам не слишком понравился «покрой их лиц». В двенадцать часов вызвано было первое имя. Отчаянный юноша старался несколько ободриться, прочистил свое горло, поправил рубашечный воротник, подернул шейный платок и, схвативши трехугольную шляпу и журналы, бодро последовал за посланным в капитанскую каюту, где три важно глядевшие особы, одетые в полуформу, ожидали его. Они сидели за круглым столом, а клерк сидел под рукою самого президента. Навигация Мура, эта непостижимая премудрость, лежала перед ними, вместе с морским месяцесловом, аспидной доской с грифелем, чернильницей и бумагой. Дрожащий мичман подошел к столу, и, почтительно представивши журналы своих плаваний и аттестаций командиров в исправности по службе и хорошем поведении, был приглашен сесть. Первые вопросы начались с теории; и хотя в кают-компании, или в другом обществе, он отвечал бы на них свободно, но тут так сконфузился, что совершенно потерялся: затрясся при первом вопросе, выпучил глаза при втором, и, не отвечавши на третий, был отпущен с приказанием «пробыть в море еще шесть месяцев».