Вернер Гильде - Непотопляемый «Тиликум»

— Ну, будь здоров!

— И тебе всего доброго, отец!

И я остался один. Один-одинешенек в промерзлой комнате. Слезы покатились у меня по щекам, горькие, соленые. К счастью, было чертовски холодно. Я проглотил слезы и забегал взад-вперед по комнате, чтобы малость согреться. Изо рта при выдохе валил густой пар. Однако теплее не становилось, и я решил спуститься вниз по лестнице. На улице совсем стемнело, и в нижних сенях зажгли керосиновую коптилку. Горела она еле-еле, чуть освещая дверь с надписью: «Эконом». Я робко постучался. Изнутри раздался голос Вице:

— Войдите.

Из помещения меня обдало вожделенным теплом. Большая чугунная кухонная плита струилась жаром. Сквозь неплотно закрытую дверцу топки в комнату врывались мерцающие отблески пламени. В кухне у плиты сидели Вице, его жена и пятеро детей и «сумерничали», то есть нежились в темноте, не зажигая лампы. Я залепетал что-то о холоде и о том, что надо бы, дескать, затопить в комнате печку. Вице прервал меня кудахтающим смехом, будто я бог весть какую шутку разыграл.

— Там, за дверью, в прихожей — деревянная лопата. Очисть от снега дорожку к нужнику.

Вот так! Бах, и я уже за дверью. Недолго музыка играла. Дружелюбный прием, «молодой господин»! Выманил у отца чаевые, и вся дружба врозь.

Итак, я расчищал от снега дорожку к тому самому мимику из просмоленных досок, с сердечком, вырезанным на двери неизвестно для какой цели. Между делом я приметил, как к дому подошел мальчишка моих лет вместе с отцом, и Вице громко, полным радости голосом приветствовал их, открывая калитку. Почти сразу вслед за ними явился еще один отец с сыном, а затем и еще третья пара. Со всеми Вице был ласков и предупредителен. Я решил, что теперь самое время заняться печной проблемой. Лопата полетела в угол, а я поспешил вверх по лестнице. Трое мальчиков испуганно стояли у своих шкафов и кроватей, а Вице уже проделывал рукой свой недвусмысленный жест, прицеливаясь выжать из каждого родителя по марке, а может, из кого и целый талер — так называли тогда монету в три марки. Тут-то в их компанию я и вклинился.

— Герр Бензак, можно, я здесь теперь разожгу печку?

Однако Вице был стреляный воробей, и не мне было с ним тягаться. Коротко, не размахиваясь, он угостил меня доброй оплеухой.

— Беньян меня зовут, осел ты этакий! — сказал он мне и, обращаясь к отцам, добавил: — Дисциплина прежде всего, господа.

Все трое согласно кивнули. Что такое дисциплина, они знали по военной службе. Все были целиком «за».

— Спальня у нас никогда не отапливается. Это изнеживает. Внизу, по другую сторону дома, есть артельная зала. Там конечно же тепло. Господа могут убедиться, если пожелают.

Господа пожелали, переложив, однако, предварительно кое-что из своих кошельков в руку Вице.

Я осторожно потянулся за ними, стараясь держаться вне пределов досягаемости Вице. Оплеуха меня кое-чему научила. Мы действительно пришли в большущую комнату, не то чтобы очень теплую, но в общем-то и не холодную. У продольной ее стены стояла большая кафельная печка. Из-под потолка два фонаря бросали свет на деревянный стол, правый и левый концы которого оставались в темноте. У стен вплотную один к другому стояли стулья, на которых сидели плотники в своих воскресных нарядах — широкие черные штаны, бархатные жилеты с большими серебряными пуговицами, белые рубахи без воротничков и вельветовые куртки. У большинства во рту дымились сигары, кончики которых ярко светились в полутьме, или глиняные трубки. У всех руки засунуты в карманы, а кое у кого и цилиндр на голове. Лица обрамлены бакенбардами. У тех, что сидели поближе к свету, в ушах сверкали большие серьги.

При нашем появлении поднялся всеобщий галдеж:

— Вице, пес ты этакий, почему здесь так прохладно? Где ужин?

Но на Вице, похоже было, где сядешь, там и слезешь.

— Вы же знаете, что это за печка, только дрова жрет, а время ужина еще не подошло.

Один из плотников встал. Гигантская его фигура не умещалась в низком помещении, и он вынужден был сгибаться, чтобы не продырявить головой потолок. В левом ухе у него покачивалась большая золотая серьга.

— Вице, а почему ты не позволяешь нам топить самим?

— Никель, ты же прекрасно знаешь, что герр Кремер этого не разрешает.

Вице, словно угорь, заскользил к двери, трое ошеломленных отцов прикрывали его отступление. Я остался в теплом помещении. Глаза постепенно привыкали к слабому свету. Теперь я мог уже рассмотреть, что в комнате собралось человек пятьдесят. Все они, кроме Никеля, сидели пока на своих местах, но взгляды их упирались прямо в меня. С интересом рассматривал меня и Никель.

— Ты еще откуда взялся?

— Я новый ученик.

Никель подошел поближе. Левой рукой он схватил меня за куртку чуть повыше груди и легко, как котенка, поднял кверху. Слегка раскачав в воздухе, верзила плотник поставил меня на стол, прямо под лампу.

— Так, теперь говори; «Имею удовольствие, почтенные плотники, доложить вам, что я новый ученик», — и скажи, как тебя зовут.

Я довольно бегло пробормотал всю эту фразу и назвал свое имя. Никель и все остальные молча продолжали разглядывать меня. Наконец Никель прервал молчание:

— Ханнес, сколько денег мать дала тебе с собой?

Верный правде, я дрожащим голосом промямлил, что мать не дала мне ничего.

— Ханнес, сколько денег дал тебе с собой отец?

Я подумал, что врать не имеет смысла, и вытащил свой талер.

— Скажи, Ханнес, а не считаешь ли ты, что одну марку надо потратить, чтобы обмыть твое вступление в должность?

Я сказал, что считаю, и протянул монету ему.

С одной стороны, я, конечно, вздыхал по своим дорогим денежкам (моордикский крестьянин крепко сидел во мне), но, с другой стороны, я был горд, что могу обмыть свое зачисление в ученики в столь почтенном бакенбардном обществе.

— Дед, — крикнул Никель, — а ну, разменяй ему талер.

Старый лысый плотник просеменил к столу и дал мне взамен моего талера две монетки по одной марке.

— Сойди вниз и вытри начисто стол. Тряпка лежит на печке в ведре, — сказал Никель.

Теперь я по всем правилам был принят в славную плотницкую семью. Такая же процедура ожидала на следующий вечер и пятерых остальных учеников. Лишь один отказался добровольно обмыть свое зачисление. Никель и его тоже схватил левой рукой за куртку, правой — за ноги и поставил вниз головой. Потом левой рукой он прошелся по всем карманам нарушителя традиций, выудив оттуда талер и еще какую-то мелочь.

— Дед, чубук!

Старик пришлепал к столу, вывернул, не торопясь, из фарфоровой трубки длиннющий, чуть ли не метровый, чубук и принялся хлестать им по заду стоящего на голове. При этом Никель и дед приговаривали в такт:

— Не ври, не ври, никогда не ври.