Cecil Forester - Лейтенант Хорнблауэр

Буш не имел ни малейшего представления, что сказал поэт, но не собирался в этом признаваться.

– Вот мы и пришли, – сказал Сэнки. – Я провожу вас в вашу каюту.

Оказавшись после ослепительного солнца в темном помещении, Буш сначала ничего не видел. Белые коридоры, длинное полутемное помещение, разгороженное ширмами на крошечные комнатки. Он вдруг почувствовал смертельную усталость. Единственное, что ему хотелось, это закрыть глаза я уснуть. Процедура перекладывания из носилок в постель чуть его не доконала. На болтовню Сэнки он уже не обращал внимания. Когда, наконец, над постелью натянули полог от москитов и Буш остался один, ему показалось, что он на гребне длинной, глянцевитой, зеленой волны, и что он скользит с нее вниз, вниз, вниз… Это было почти приятно.

Когда он скатился к подножию волны, ему пришлось взбираться на нее снова, восстанавливая силы, ночь, день и еще ночь. За это время он узнал госпитальную жизнь – шумы, стоны из-за ширм, приглушенное и не очень приглушенное рычание сумасшедших в дальнем конце беленого коридора, утренние и вечерние обходы. К концу второго дня он начал с аппетитом прислушиваться к звукам, предшествовавшим раздаче еды.

– Вы счастливчик, – заметил Сэнки, осматривая его прошитое тело. – Все раны резаные, ни одной достаточно глубокой колотой. Это противоречит всему моему профессиональному опыту. Обычно даго орудуют ножами более толково. Только посмотрите на эту рану.

Рана, о которой шла речь, протянулась от плеча Буша к его позвоночнику, так что Сэнки вряд ли вкладывал в свои слова буквальный смысл.

– Не меньше восьми дюймов в длину, – продолжал Сэнки, – но глубиной меньше двух, хотя, я полагаю, лопатка задета. Четыре дюйма острием были бы куда действенней. Вот эта, соседняя рана – единственная, демонстрирующая желание добраться до глубины артерий. Тот, кто ее нанес, явно собирался колоть. Но колол он сверху вниз, и рваные края раны указывают, что острие скользнуло по ребрам, рассекло несколько волокон latissimus dorsi, но, в конце концов, образовало простой порез. Ученический удар. Человеческие ребра открыты для удара снизу, удар сверху они не пропускают, и идущий сверху нож, как в этом случае, без толку скользит по ребрам.

– Я рад, что это так, – сказал Буш.

– И все раны хорошо заживают, – продолжал Сэнки. – Признаков омертвения нет.

Буш вдруг понял, что Сэнки водит носом у самого его тела: гангрена прежде всего проявляется запахом.

– Хорошая чистая резаная рана, – сказал Сэнки, – быстро зашитая и перевязанная, чаще всего заживляется первичным натяжением. Гораздо чаще, чем нет. А у вас по большинству чистые резаные раны, как я уже говорил. Ваши почетные шрамы, мистер Буш, через несколько лет станут почти незаметны. Останутся тонкие белые линии, чей идущий крест-накрест рисунок вряд ли испортит ваш античный торс.

– Хорошо, – сказал Буш. Он не совсем понял, какой у него торс, но не собирался просить у Сэнки, чтоб тот объяснил все эти анатомические термины.

Не успел Сэнки уйти, как уже вернулся с посетителем.

– Капитан Когсхил пришел проведать вас, – сказал доктор. – Вот он, сэр.

Когсхил посмотрел на лежащего Буша.

– Доктор Сэнки порадовал меня, что вы быстро поправляетесь, – сказал он.

– Я думаю, это так, сэр.

– Адмирал назначил следственную комиссию, и я вхожу в ее состав. Естественно, потребуются ваши показания, мистер Буш, и я должен узнать, когда вы будете в состоянии дать их.

Буш почувствовал беспокойство. Следственная комиссия почти так же пугала его, как трибунал, к которому она могла привести. Несмотря на то, что совесть его была абсолютно чиста, Буш предпочел бы… охотно предпочел бы вести судно под шквальным ветром вдоль подветренного берега, чем отвечать на вопросы, путаться в юридических формальностях, выносить свои поступки на обсуждение, при котором они вполне могут быть превратно истолкованы. Но раз эту пилюлю придется проглотить, надо зажать нос и глотать, как бы ни было противно.

– Я готов в любое время, сэр.

– Завтра я снимаю сутуры, сэр, – вмешался Сэнки. – Вы сами видите, мистер Буш еще очень слаб. От этих ран у него полнейшая анемия.

– Что вы этим хотите сказать?

– Я хочу сказать, что он обескровлен. А процедура снятия сутур…

– Швов, что ли?

– Швов, сэр. Процедура снятия сутур отнимет у мистера Буша много сил. Но если следственная комиссия позволит ему давать показания, сидя в кресле…

– Позволит.

– Тогда через три дня он сможет отвечать на любые вопросы.

– В пятницу, значит?

– Да, сэр. Не раньше. Я хотел бы, чтоб это было позднее.

– Собрать здесь комиссию, – с холодной вежливостью пояснил Когсхил, – не просто, ибо все суда большую часть времени отсутствуют. Следующая пятница нас устроит.

– Есть, сэр, – сказал Сэнки.

Буш, так долго сносивший болтовню Сэнки, с некоторым удовлетворением наблюдал, как тот бросил свои выкрутасы, обращаясь к столь высокопоставленному лицу, как капитан.

– Очень хорошо, – сказал Когсхил и поклонился Бушу. – Желаю вам скорейшего выздоровления.

– Спасибо, сэр, – сказал Буш.

Даже лежа в постели, он инстинктивно попытался вернуть поклон, но, стоило ему начать сгибаться, заболели раны и не дали ему выставить себя смешным. Когда Когсхил вышел, у Буша осталось время подумать о будущем; оно тревожило его даже за обедом, но санитар, пришедший убрать посуду, впустил еще одного посетителя, при виде которого все мрачные мысли мгновенно улетучились. В дверях стоял Хорнблауэр с корзиной в руке. Лицо Буша осветилось.

– Как ваше здоровье, сэр? – спросил Хорнблауэр. Оба с удовольствием пожали друг другу руки.

– Я вас увидел, и мне сразу стало лучше, – искренно сказал Буш.

– Я первый раз на берегу, – сказал Хорнблауэр. – Можете догадаться, как я был занят.

Буш охотно поверил – он легко мог вообразить, сколько хлопот свалилось на Хорнблауэра. «Славу» надо было загрузить порохом и снарядами, провиантом и водой, вычистить судно после пленных, убрать следы недавних боев, выполнить все формальности, связанные с передачей трофеев, с раненными, с больными, с личным имуществом убитых. И Буш горячо желал выслушать все подробности, словно домохозяйка, которой болезнь не позволяет следить за домом. Он закидал Хорнблауэра вопросами, и профессиональный разговор некоторое время не давал Хорнблауэру показать корзину, которую он принес.

– Папайя, – сказал он. – Манго. Ананас. Это – второй ананас, который я вижу в жизни.

– Спасибо. Вы очень добры, – ответил Буш. Но ему было совершенно невозможно и в малой мере проявить чувства, которые вызвали у него эти дары – после дней одинокого лежания в госпитале он узнал, что кому-то до него есть дело, что кто-то по крайней мере подумал о нем. Неловкие слова, которые он произнес, ничего этого не выражали: только человек тонкий и сочувствующий мог угадать что за ними скрывается. Но Хорнблауэр спас его от дальнейшего смущения, быстро сменив разговор.